Может, потому, что глаза за месяц привыкли к желто-зеленым горным просторам?.. Или я сам вырос? Наш старый двор показался мне маленьким, уютным, игрушечным даже - как декорации в ТЮЗе.

Я перекинул рюкзак на другое плечо, раздумывая, есть ли кто-нибудь дома, и услышал восторженный лай. Шарик несся ко мне стрелой, подпрыгнул, дрыгая лапами, и лизнул шершавым языком прямо в нос. Вот дает! Мы с Борькой сколько его дрессировали, и никаких результатов. А тут сам! Без конфет и колбасы. Что значит соскучился! И я соскучился тоже. По всем сразу. Даже на Буржуя, которого я считал своим единственным идейным врагом, зла сейчас не было.

Наша дверь приоткрылась. Бабушка выглянула на собачий визг. Улыбается, руки о фартук вытирает.

- Бабуль, ты чего не встречаешь своего любимого, единственного?

- Димка, золотце!.. Как не встречаю?.. От пирожков отойти боюсь - уже румянятся...

Я потерся носом о бабушкину щеку. И отчего так? Она старенькая, а пахнет детским садом: молоком, булочками и яблоками...

- Мама скоро придет. Умывайся, и за стол. Я чай наливаю. Или компота?

- Конечно, компота! А что у вас новенького?

- Ну что ж?.. Лиза тоже из лагеря приехала. Батурины, вроде, машину выиграли. Но не верится, ох не верится.

- А дед Данила?

- К Даниле Степанычу на днях внучок с невесткой приезжают.

- Маленький? Надолго?

- Наверно, тебе в приятели сгодится. Что-то у них в деревне случилось... Кажется, пожар... А потому несколько месяцев здесь поживут. Сам разузнаешь. Кстати, и пирожки отнеси, побалуй старика.

Дед Данила жил через стенку от нас. С одной стороны - он, с другой - пристройка с отопительным котлом. Мы его в складчину сооружали, на три квартиры: нашу, дедову и Лизину. Хотя, "квартира" -это слишком торжественно для наших жилищ. У нас и у деда по комнате с кухней-прихожей, а у Лизиных родителей - на комнату больше.

Вот у Батуриных - квартирища: спальня, детская, кухня, столовая и веранда в цветных стеклышках. Конечно, им отдельный котел для отопления нужен. За батуринской стеной - строительный трест, с выходом на другую улицу. Раньше, до революции, говорят, в том помещении был магазин, и хозяева обитали в просторной квартире, а где мы - там приказчики и кухарка. Так Батурины и сейчас чувствуют себя самыми главными во дворе, обитая в "хозяйской" квартире. Проходят, снисходительно кивая на приветствия. Ну что с них взять? Буржуи и есть буржуи. Ладно, на них внимания можно бы и не обращать. Но Людмилка? Кто из нее вырастет?

Я постучал о косяк дедовой двери. Она была распахнута, а проем занавешен серой пропыленной марлей. Неужели не видит Лиза, что пора занавеску постирать? Приедут дедовы родственники, скажут: ну что это за соседи такие?.. И правы будут. Ох, Лиза же тоже в лагере была... Тогда простительно. Быстренько все исправим.

Как старуха его прошлым летом померла, думали и он ненадолго переживет ее. А мы собрались, обсудили и постановили: не бросать деда на произвол судьбы. Лия Павловна заходила, потом хвалила: "Молодцы, тимуровцы!..", а при чем тут тимуровцы? Будто мы и сами не сообразили бы, что без нашей помощи ему не выкарабкаться? Старый, одноногий... Мы ему и занятие придумали: сначала свои башмаки просили починить, а теперь со всего переулка к нему идут - подметки оторвались или там набойки нужно прибить... Все веселее.

Муха приклеилась к липучке. Бьется из последних сил. А к ней паук подбирается. Легкая пожива. Интересно: сможет вытянуть или сам прилипнет?

За занавеской послышалось кряхтенье:

- Кто там? Да заходите же...

- Это я, Данила Степанович. Как здоровье? Я вам пирожки принес. С капустой.

- Дми-и-трий! - пропел дед. - А я жду, жду, когда же мои помощнички приедут? Лизонька после обеда заглянула и опять к своим зверюшкам убежала.

Глаза привыкли к полумраку, и я увидел, что дед еще больше поседел, стал еще суше, а в комнате прибавилось запаха дряхлости, особого сладковато-затхлого духа, окружающего старость. Я подумал, что вот моя бабушка тоже старенькая, а пахнет вкусно, и приписал это себе, тому, что с нею и я, и мама. А у деда - никого. Но как же никого? Приезжает ведь какой-то мальчик...

- Дедушка, что-то не видно, что вы гостей ждете. Или бабуля напутала?..

- Жду, - и добавил очень серьезно: - Как раз хотел с тобой об этом поговорить.

- Помочь прибраться? Это мы мигом, - я оглянулся в поисках веника.

- Нет, дружок. Лизонька вечером обещала зайти, полы помыть. Тут дело другое, щепетильное, - он взял костыли и запрыгал к дверям. - Пойдем-ка на воздух, жара спадает...

Я посмотрел на липучку. Ни мухи, ни паука - пообедал, видно. Одно крылышко поблескивает.

- Садись, Димок, - дед и сам присел на скамеечку у зарослей золотого шара и, может, от желтых цветов или яркого солнышка, посветлел и оживился. Прислонил костыли к загородке палисадничка. Шарик тут же у ног завертелся.

- Ты же знаешь, у меня племянник под Тернополем живет? - начал наконец дед.

- Да, - кивнул я, - слышал что-то.

- Он мне вместо сына... Так у них нынешним летом несчастье случилось. Пожар... Дом-то каменный. Стены остались, а внутри все выгорело. Что делать? Восстанавливать надо. Большую часть вещей спасли. Но на ремонт, опять же, время надо. За неделю не управиться. Решил Илья ко мне жену с сыном прислать. Пока заново все не отделает. Родственники, конечно, и там, в деревне, есть. И у них бы можно перетерпеть? Но зачем? А я один тут век коротаю. В общем, поживут здесь. Ну, а к тебе у меня просьба огромная: не обижав внука, пожалуйста. Я очень хочу, чтобы вы подружились.

- Не ожидал, Данила Степаны! Это вы меня обижаете! Что я - Бармалей - детей обижать? А он в каком классе?

- Не знаю точно. Ты в седьмом? И он, кажется. Или в восьмом? Запамятовал. Но обидеть его легко.

- Он больной, что ли? Нет? Ну, дедуль, вы прямо загадки загадываете. Буржуиха.. Ой! То есть Клавдия Леопольдовна, - исправился я, зная, как он не любит этих прозвищ, - точно сказала бы, что вы меня интригуете. Когда приезжает-то он?

- Завтра...

И я стал ждать.

Что ж это за парень, которого так легко обидеть? Но я в любом случае был рад. Очень кстати он мне сейчас.

Сколько себя помню и до этого лета я всегда дружил с Борькой. Говорили - водой не разлить. И он вообразил, что я без него не проживу. Так и сказал после экзаменов: "Ты без меня жить не можешь!". Я, естественно, оскорбился. И решил доказать, что очень даже смогу. Тут же отошел. Перестал разговаривать и даже смотреть в Борькину сторону. А сам и в лагере переживал от ссоры. То, что он мне здорово помогал по математике - это само собой. Теперь будет труднее. И не пойдешь на законном основании есть мороженое во время геометрии. Да, такая у нас Дина Васильевна: если решишь все до одной задачки из учебника по теме - покажешь ей до урока и иди-гуляй. Прогулы по математике - высший знак отличия. Но попробуй, добейся его... Надо весь вечер просидеть, не поднимая головы. А не хочешь пыхтеть - пожалуй на урок. Как все. Тут Борька и помогал. Голова у него устроена особым образом - сразу решение видит. А у меня голова обычная. Как не получается - я к Борьке. Но дело не в этом. Кроме нас в переулке нет семиклассников. Одна малышня. Да еще Лиза - на год младше меня. Она хорошая, но девчонка же. Маленькая была - все в куклы играла, а сейчас - один зверинец на уме. В юннаты записалась. А нам бы в казаки-разбойники или в звездных пришельцев... Теперь смешно вспомнить - позапрошлым летом мы неделю играли в "уголовный розыск", сидели с утра до вечера с блокнотом и записывали туда все номера машин, проезжающих нашим тихим переулком, старались разглядеть кто в них сидит, засекали время. Воображали, что оказываем неоценимую помощь милиции, которая в лице блестящего полковника обратится к нам: "Не запомнили ли вы, случайно, номер черного лимузина с преступником?". А мы: "Вот, пожалуйста". И нам - медали. За бдительность. Но надоело быстро. Потом Борьке шахматы подарили. Интересно, играет новенький в шахматы? С Лизой тоже можно, но ей все равно - выиграть или проиграть. Невкусно получается. А может, он футболист? Тоже хорошо.

Когда дед Данила привез гостей, я сначала разглядел их как следует из своего окошка. Чтобы дать освоиться и самому придумать, как лучше познакомиться. Мальчишка мне сразу понравился. Ростом с меня, только я, пожалуй, поплотнее. А волосы у меня темные, у него же - почти белые. И нос в веснушках - это здорово! Человек с такими рыжими веснушками обязательно должен быть очень веселым.

Я подождал, пока они пообедают - бабушка ради торжественного случая сама приготовила деду свекольник и котлеты, - потом подошел к соседскому крылечку. Дед меня правильно понял: откинул выстиранную Лизой занавеску, погладил внука по плечу и сказал:

- Иди познакомься с Димой. Он хороший мальчик.

Я протянул руку:

- Дмитрий.

Он пожал ее:

- Авель.

Авель так Аеель. Каких только имен не бывает. У нас в классе и Октябрь есть, и Бах... Правда, это уже сокращенное, от Баходира. Так что именем удивить трудно. Но слишком многозначительно он произнес короткое слово. Словно ожидая, что я начну восторгаться. А чем восторгаться? Даже, если бы его звали Спартаком или Соколиным Глазом, в этом особой заслуги нет. Мало ли что придет в голову родителям. Я и промолчал. Только пожал плечами и собрался было спросить в каком он классе, но услышал:

- Тебе ни о чем не говорит это святое имя? Ты не знаешь Библии? - В голосе его слышалось сожаление.

- А зачем она мне? - ответил я вопросом на вопрос.

- Но как же иначе? Единственная богодухновенная книга...

- Чего-чего? - Вид у меня, должно быть, был ошалевший. Я оглянулся по сторонам, соображая, не разыгрывают ли меня. Знаю таких. Навешают лапшу на уши, а потом хохочут. И тут я увидел глаза деда Данилы. Очень серьезные. Нет на шутку не похоже. Неужели, и правда, верит в Бога? Как же можно, в наше время... Уже лет двадцать спутники и ракеты в космос взлетают!

Мы сели на скамеечку, и я вежливо продолжил беседу:

- Ну, и что же значит "Авель"?

- Авель. Так звали сына Адама и Евы, безвинно убиенного коварным братом Каином.

- А убил он его зачем?

Бог милостиво принимал дары Авеля, а на подношения Каина даже не глядел.

- И Каину стало завидно, что не он в любимчиках?

Авель поморщился:

- Нельзя так говорить. Надо чтить каждую букву священного писания.

Мы опять помолчали. Хоть бы Шарик прибежал, разрядил обстановку. Когда он не нужен, сразу подкатывается. Наконец, я решился:

- Слушай, ты, извини, если что... но ответь, пожалуйста, а ты, правда, в Бога веришь?

- Неразумный вопрос. Как не верить, если он есть?

- А где он? И какой? Сидит старичок на облаке? Но космонавты...

- Знаю... Не видели... - тон мальчишки стал снисходительным, - его нельзя увидеть...

Тут я впервые почувствовал или, если можно так сказать, услышал тишину, окружающую этого странного Авеля. А он говорил нараспев позвончевшим голосом, широко раскрыв голубые глаза, и веснушки его вовсе не казались веселыми:

- Бог есть дух, живой, беспредельный, самобытный, неизменный, совершенный, необъятный, вездесущий, всеведущий, премудрый, всемогущий, праведный и справедливый...

Ах так? Тут я решил, что поймал его и в два счета разделаюсь и с ним, и с Богом:

- Но раз он такой всемогущий и справедливый, зачем же он позволил убить этого Авеля? - кажется, я не сдержался и голос мой звучал с долей ехидности. Посмотрим, как будет выпутываться.

Но дискуссия закончилась двумя фразами: "Неисповедимы пути Господние. Не дано нам грешным знать помыслы Божии". И все. И взгляд у него стал нечетким... как мохеровая мамина шапочка. Силишься разглядеть узор, а он словно за облачком. Так и Авель. И потом тоже: стоило забыться и хоть чуть-чуть подколоть-подначить или без должного уважения отозваться о Боге, Иисусе и целой толпе библейских героев, - он вздрагивал как от пощечины и уводил в сторону свой мохеровый взгляд.

Мне стало что-то совсем не по себе. Я сразу вспомнил о хлебе, за которым срочно надо бежать в магазин, и сказал:

- Но ты вечером во двор выходи, еще поговорим. Ладно?

Он согласно кивнул и пошел к деду. А я принес батоны и стал возиться с Шариком у ворот, дожидаясь Лизиного возвращения, чтобы, не откладывая в долгий ящик, решить, как нам быть со странным мальчиком.

Лиза несла завернутого в ситцевый платок хомячка-альбиноса.

- Это Тишка, - она погладила пальцем по белой головке. Хомячок покосился на меня равнодушным глазом.

- Он совсем разболелся. Не ест. Буду сама лечить.

- Подожди. Не до Тишки сейчас. И я рассказал ей все, что понял про дедовых гостей.

- Да, серьезно, - проговорила она. - Пойдем со мной. Я Тишку пристрою и попробую Данилу Степановича к нам зазвать. Посоветоваться надо.

- Дедушка, - через несколько минут постучала в его окошко Лиза, - папа вам распорку для обуви починил. Я принесу?

- Нет, Лизонька, - деду тоже понадобились мы наедине, - я что-то засиделся... Сам припрыгаю посмотреть, - и застучал костылями по дорожке вокруг палисадника.

Мы усадили его на табуретку, налили квасу, я поставил возле дедовой ноги подсыхающую распорку, но он лишь отмахнулся:

- Это потом... Видел внучка-то? - и вздохнул: Там полдеревни баптисты. Отец, Илюшка, сам на собрания ихние не ходит, а с Полиной ничего поделать не может, - молится она с утра до вечера. И родня ее баптистская совсем голову мальчишке заморочила. Благовеста из него делают. Илья даже не очень пожару огорчился. Все - повод хоть на время оторвать их от молебнов. А она первое, что спросила: "Как к молитвенному дому проехать?". И адрес, и письмо от пресвитера своего к здешнему - ничего не забыла. Значит, и у нас то же будет. Но, ребятки, там у Вели дружок из семьи диакона был, а тут - вы. Так что вся надежда на вас. Только уж поаккуратнее, пожалуйста. Чтоб не отвернулся он насовсем от света белого...

- Ясно-понятно, Данила Степанович, - сказал я с чувством ответственности.

- Ну и задание вы нам задали, - озабоченно добавила Лиза и спросила: - Дедуль, а как могло получиться, что в наше время - и вдруг баптисты?..

- Как могло получиться? - повторил дед, собираясь с мыслями. - А вот так, что община в нашей деревне очень старая. Еще прадед мой из баптистов был. И теперь попробуйте представьте себя... что это вы с колыбели слышите имя Господа с причитаниями, за стол без молитвы не садитесь. И внушают вам, что только вы хороши, Всевышним отмечены, а все остальные, безбожники то-есть, низки и вас не достойны. Каково?

- Но у них же глаза есть... Видеть должны, что неверующие очень хорошими бывают...

- Глаза-то у них всегда опущены. Не хотят ничего видеть. Власть советская пришла - ее приняли, землю поделили. Думаете, Советы поблагодарили? Бога! За то, что избавил их от мироедов. И пошло: колхоз сам по себе, а они при нем и, вроде, отдельно. Что полагается - делают. Без огонька, правда, но трудятся. И план выполняют. Не придерешься. Только все механически. Бог велел трудиться. А в душу к ним не лезь. Стена.

- Как роботы, да?

- Ну, Дим, ты Фантастики перечитал... Роботы не роботы, а живинки-задора или открытия какого от них не дождешься, друг за дружку цепляются, и детей своих ни на шаг от молитв да псалмов не отпускают. А те и своих потом так же воспитывают... Попробуй, подкопайся - не пьют, не грабят, глаза - в землю, а что веруют, так у нас в стране свобода вероисповедания. "Хочу одну только Библию читать и читаю! Не нравится кино - и не хожу!". И не заставишь.

- Скучно, дедушка, и страшновато намного.

- Но и это не главное. Хоть говорят они - Бог у них в душах, а, по-моему, пустота там. И ни для людей, ни для родины места нет. Родину им община да молитвенный дом заменяют, а перенеси их через море-окиян - и внимания не обратят. Сложно все, братцы мои, так что помогайте Веле выкарабкиваться.

- А как же вы, дедуля? Вам тоже помогали?

Данила Степанович помрачнел.

- Нет, ребятки, я своим умом дошел. Но слишком поздно. И дорого мне опыт этот стоил. Авеля сейчас спасать надо, пока не пропал парень, - он поднялся. - Пойду-ка. И вы вечером приходите.

- Дедушка вам домой распорку отнести?

- Не к спеху. Вечерком и захватите.

Я читал рассказы Артура Кларка, пока от закатного солнышка не порозовели краешки облаков и во дворе не послышалось окрика Буржуихи:

- Людмилочка, не трогай Шарика. Он грязный... Людмилочка, не подходи к Лизе...

Я знал, что у нее на языке вертелось еще: "Она заразная...". Дома она звала ее не иначе как "золотушной". Даже мама ходила Лизу защищать и объясняла Буржуихе, что никакая это не зараза, а просто у девочки неправильный обмен веществ. Ну подумаешь, веки припухшие да красноватые. Я и внимания не обращал, если только она их зеленкой не мазала. Тогда, конечно, вид необычный. А так... Главное, что она сама не очень переживала: врачи обещали - к тринадцати годам пройдет, оставалось, значит, полгода на диете помучиться.

Я выглянул в окошко. За стеной "золотых шаров" увидел Лизины каштановые кудри. Ну, раз она возле деда, так и мне пора.

Они вынесли столик в палисадник - собирались все вместе пить чай. Лиза уже звала Авелеву маму тетей Полиной:

- Тетя Полина, вот вазочка для варенья... Тетя Полина, это из вашей смородины? Ох, какая крупная!

Девчонкам легче знакомиться. Ишь, как щебечет... Дед меня заметил, наконец:

- Димитрий, иди к нам, чай пить будем.

Людмилка, подкидывая волан маленькой ракеткой, понемногу приближалась к нам. Хотела, чтобы ее тоже позвали. Воланчик упал к моим ногам, укатился под стол. Авель нагнулся за ним. И тут бдительная мамаша опять закричала:

- Людмилочка, иди домой, там же Лиза!

- НУ и что? - спросила деда тетя Полина.

- Да глупая женщина... думает, если золотуха, то и ее дитя может заболеть... объясняли же ей... тьфу, - сплюнул он в сердцах.

И тут мама Авеля быстро-быстро заговорила:

- Ой, не понимает она... это ж знак божественного расположения, - тетя Полина вскинула руку - Лиза едва успела прикрыть глаза - и провела по ее векам. Я и-то отшатнулся, а Лиза сидела не шелохнувшись. Вот выдержка!

Бог призывает тебя к молитвам... знаешь ли ты "Отче наш?" Нет? Ну, не беда. Я научу. Помолишься с верой истинной и глазки ясными станут.

Я смотрел и думал: "Она и впрямь ненормальная!", а женщина продолжала частить:

- У меня дочка была Лизонька, Бог прибрал к себе крошкой годовалой. Ангелом она сейчас... а знаешь ли ты, что значит имя твое?

Лиза отрицательно качнула головой. Вообще-то, ее имя доставляло мне раньше кое-какие хлопоты - приходилось щелкать по лбу каждого кричащего "Лиза-подлиза". Отучил. А мне нравится, что ее так зовут. Очень чистое имя. Сразу вспоминается мое любимое фруктовое мороженое, выложенное бабушкой на блюдечко. Я, когда был поменьше, сначала съедал его ложечкой, а потом, как Шарик, начинал работать языком. Блюдечко становилось белое, гладкое, а бабушка говорил а: "Ну... вылизал до блеска!". Дочиста.

- Имя твое библейское. "Богом я клянусь" означает.

Тут и Лизе, видно, стало не по себе. И я подумал, что она подумала, что ее родители об этом, конечно же, не думали - назвали в честь бабушки и все.

Дед Данила поспешил перевести разговор на другую тему:

- Полинька, а может, не пойдешь работать? Отдыхала бы? В деревне наработаешься...

- Нет, папа, Бог не велел сидеть сложа руки. А у вас тут дома и делать нечего - обед да посуда... Сказала же: санитаркой пойду в больницу. И рядом тут. Али руки не нужны?..

- Нужны, нужны, - согласно закивал дед, - это я, чтоб не из-за денег работала. В гостях... Прокормились бы.

- Мы нахлебниками сидеть не собираемся.

Авель так и не проронил ни слова, сидел, опустив глаза к чашке. Да и я был не разговорчивее. Так и не придумал, как себя держать с ним.

А на следующий день мне переживаний и без дедовых гостей хватило.

С утра на батуринской половине двора началась, суета. Буржуй выволок на середину площадки для сушки белья нечто похожее с виду на большую баскетбольную корзину и стал прилаживать к ней крышку. Людмилка вертелась возле него, а потом, завидев меня у водопровода, подбежала и с восторгом сообщила, что сейчас они наловят голубей, и к обеду будут гости и птичье жаркое.

У меня от возмущения закипело в груди. Что делать? Мама с бабушкой на базар ушли. От Авеля толку никакого. Лизу и вовсе вмешивать нельзя. Самому надо. Я постарался успокоиться и подошел к Буржую:

- Петр Васильевич, а что это будет?

- А будет это, Димочка, голуби под соусом "а ля пикант".

- Нельзя же, Петр Васильевич.

- А почему, позвольте спросить? Они что - твои?

- Ничьи. Но это же... птицы, - растерялся я.

- А куры - не птицы? Кур можно, а голубей нельзя?

- Но кур специально для этого выкармливают!..

- И я их подкармливал все лето. Вишь отъелись на моих харчах.

Точно. Я вспомнил, что он все время зерно посреди двора бросал. Приманивал, значит. Вот тебе и "гули-гули"...

- Но это же не-пе-да-го-гич-но! Дочка у вас растет. Чему научится?

- А чему надо, тому и научится, - отвечал Буржуй, ни на минуту не прекращая дела. - За себя стоять научится. Она еще им шеи будет сворачивать. Да, Людмилка?

- Ага!

Что же вырастет из этой семилетней бессердечницы? Я оттащил ее в сторону и зашипел:

- Попробуй только! Я тебя стану звать не Людмилой, а голубеедкой. А из голубеедок вырастают людоедки. Вот превратишься из Людмилы в Людоедку.

Она испуганно округлила глаза, потом оглянулась на веселого папашу и вывернулась из моих рук, закричав:

- А вот и нет! - потом вспомнила отцовский довод и добавила: - Вы тоже мясо едите. И тут мясо и там мясо. Вот! - и показала мне язык.

Как же ей объяснить, что она тоже просыпается летом от воркования горлинок под крышей - и это прекрасно. Еще солнце не пробилось в комнату сквозь зелень хмеля и виноградника, а в их песенке - для тебя, для меня, для всех - звенит: "С добрым утром, как здорово жить, гур-гур-гур...". И теперь эти песенки в казан с подливкой? Но Людмилка не стала слушать, убежала домой.

Буржуй уже бросил зерна, и к ним спустились первые горлинки. Он посвистывая, подманивал их. Я кинулся к ловушке, размахивая пилоткой:

- Кыш! Кыш! Все равно не дам ловить!

- Смотри-ка, хозяин нашелся! - он схватил меня за руки, заломил их за спину, так что я не выдержал - охнул, и поволок к чулану со своей газовой колонкой. Если бы я не был один! Лизы, видно, тоже дома нет. Была бы - выскочила бы на шум. И деда не слышно. Спит что ли? Только Авель смотрит из окна. Просто смотрит.

- Ну, что? Будешь под ногами путаться?

И тут я увидел, что к золотистым зернышкам спикировали два белокрылых красавца - два пражских турмана с темными ободками вокруг глаз. Борькины. Только у него здесь такие. С Буржуя станется - и их зажарит.

- Ладно, ваша взяла, но турманов выпустите. Борька на них полгода копил.

- И без них обойдусь! - Он подозрительно посмотрел на меня: - А ты ж с Борькой поссорился? Или опять он к нам заладит?..

- Поссорился - помирился... Голуби-то при чем?

Буржуй дернул за веревочку. Крышка захлопнулась. Потом еще раз. Уже десяток горлинок и сизарей бились в сером мешке.

Наверное, ему действовала на нервы моя перекошенная физиономия с ненавистью во взгляде. Он на всякий случай погрозил пальцем:

- Смотри мне!.. Будешь вредничать - и Шарика вашего отравлю, тявкает целый день тут.

"С него станется" - еще раз подумал я и побрел домой. Когда проходил мимо дедова окошка, губы Авеля шевельнулись. Он пробормотал что-то вроде: "Ну как? ничего не смог? Потому что все делается по воле Божьей". Мне хотелось заплакать от бессилия и беспомощности. Скорее бы вырасти... Я бы им показал!

Бесцельно послонялся из угла в угол. Не мог ни читать, ни решать задачки с шахматной страницы. Бабушка пришла. Я ей рассказал. Она ответила только: "Жалко птиц, да что ж теперь поделать? Уж и ощипали небось?.. Пусть они им боком выйдут". Потом прилегла на кровать: - "Ох, Димуля, что-то сердце прихватило... Дай-ка валидол. Вон... в белой трубочке". Я протянул ей таблетку и нечаянно смахнул на пол пакетик с какими-то порошками.

"Фенолфталеин", - с трудом разобрал я аптекарские каракули.

- А отчего он?

- Пурген это... слабительное, - ответила бабушка.

Кажется, мне пришла в голову интересная мысль:

- Бабуль, а пурген горький? - невинно поинтересовался я.

- Нет, сладковатый даже. А зачем тебе?

- Так просто... - загадочно проговорил я, соображая как воплотить мою идею.

- Бабуль, ты ничего у Батуриных не брала? Может, дрель, или лопату?

- Не помню... "Справочник садовода", кажется, мама брала - посмотреть, отчего георгины цветут плохо. Вон на подоконнике лежит. Димок, ты бы меня не дергал... Отдохнуть хочу.

- Спи, спи. Больше не буду...

Я представил тушки голубей в жирном бульоне, довольные сытые физиономии, потом легкое недоумение, потом все хватаются за животы, и вот уже очередь высокопоставленных гостей с самых солидных складов города, переминаясь с ноги на ногу, выстраивается возле туалетной в углу двора. Вот это месть! Но следовало быть осторожным, чтобы не сорвать операцию.

Я ссыпал в один кулечек шесть порошков, подумал и добавил еще два. Чтобы наверняка. Лизнул - точно, вкус сладковатый. Значит, не заметят. Сунул под мышку справочник и вышел во двор. Буржуиха суетилась у летней плиты на веранде. На одной конфорке под крышкой посапывал казан, на другой - кастрюля извергала пар. Я выжидал удобного момента. Минут через десять в воротах появилась разряженная и такая же сдобная как Буржуиха гостья. Клавдия Леопольдовна выбежала ей навстречу:

- Ленусик, я уже заждалась. Обед почти готов, а никого нет. На веранде от плиты жара. Пойдем в комнаты. Сейчас морс из холодильника налью. Людмилка с отцом мультики смотрят. И ты отдохни, а я скоро освобожусь.

Они скрылись в комнатах. То, что надо. Я взбежал по ступенькам на веранду. Хорошо бы насыпать пургену в обе посудины, но звякать крышкой не стоит... И я все ссыпал в бульон. Облегченно вздохнул и спокойно направился в комнаты. Постучал. Не слышат. Винни-Пух во все горло песенку распевает. Можно было и в казан бросить!

- Клавдия Леопольдовна, мама у вас справочник брала. Я принес.

- Что тебе?

Не расслышала. Громкость убавили. Я повторил.

- Ну, оставь где-нибудь... на стол положи... - сказала она и продолжила, повернувшись к подруге: - А почему это некоторые могут в шампанском купаться, а я - нет? Чем я хуже?

Я на секунду замешкался в дверях. Вот это да! Не знает, чего бы еще придумать от скуки и избытка денег. Думает, что все во дворе ужасно завидуют им. Даст Людмилке ананас или банан и отправляет ее "на свежий воздух". Вроде, там аппетит получше... Или кричит на всю улицу: "Людмилочка, тебе булочку черной икрой намазать или красной?". И смотрит, какой эффект произвела". А эффекта-то и нет никакого. И даже наоборот... Если раньше меня бабушка посылала в магазин, чтобы купить пол-кило сахару или сто граммов масла, я стеснялся - вдруг подумают, что мы бедные. А теперь назло спрашиваю: "Может, лучше - пятьдесят?.. Понемножку, зато всегда свежее".

- Не хуже, милочка... Просто шампанское жалко. Потом выливать ведь придется.

- Ну и пусть! Хоть раз в жизни. Петруша обещал. Правда, Петруша? Скоро машину обмывать будем. Ты же знаешь? Выиграл. Так в тот же день, когда машину доставят, и шампанское привезут. И ему праздник, и мне - удовольствие! Ой, пора лапшу бросать...

Я сбежал по ступенькам и занял наблюдательный пост посреди двора у водопроводной колонки.

Буржуиха, отстраняя лицо от пара, сбросила лапшу с дощечки в кастрюлю, перемешала варево шумовкой, но вдруг что-то привлекло ее внимание. Она убавила газ и крикнула в комнату:

- Ленусик, подойди, пожалуйста, сюда.

"Ленусик" выплыла на веранду.

- Посмотри, тебе не кажется, что у бульона странно розовый оттенок?

Если можно так сказать, я весь превратился в одни большие уши.

- Кажется.

- Отчего бы это? И еще розовеет... Неужели я крупинку марганцовки с лапшой уронила? Верно, к доске прилипла. Вон флакончик... Я Людмилке ссадину на коленке промывала. Вот несчастье-то! Что делать?

- Отравиться не отравимся от марганцовки. Жалко выливать. А пахнет как!.. - продолжила она, втянув ароматный дух. - Нельзя оставлять. Тихон Никитич с минуты на минуту пожалуют. Коли только свои б - оставила бы. Придется Шарику скормить, - она погрозила ничего не дозревающему псу: - У... кашалот! - и всплеснула руками: - Ох, как Петруша сейчас ругаться будет!..

И точно. Буржуй сразу начал вопить не вполне цензурно. Унялся лишь, когда еще гости во дворе появились.

Клавдия Леопольдовна тут же захлопотала, недоваренную лапшу с голубями вывалила сколько поместилось в Шарикину миску, остатки - в ведро, и побежала поскрести по сусекам. А поскольку сусеки были закромами, то гости, наверное, остались и сыты и довольны. Тем более, что жарким из голубей все-таки поживились.

Шарик, облизываясь, прыгал возле горячей похлебки. Я его отпихнул - вдруг у пса от пургена живот разболится? - и бульон вылил. Шарик обиженно заскулил и даже куснул меня за сандалет. Я подумал и мясо ему все же оставил - вряд ли туда лекарство успело проникнуть. В голове крутилось: "В чем же просчет?".

Пошел домой, налил в ковшик воды, дождался, чтобы закипела, и высыпал туда оставшиеся порошки. Сначала ничего не произошло. Только белая пена поднялась. Но потом вода стала розоветь, темнеть и через две минуты стала совсем малиновой. Я от души выругал себя горе-алхимиком, недотепой-самоучкой и неудавшимся детективом. Но капелька удовлетворения была - хоть немного, а отомстил.

Тут Лиза пришла с родителями. Оказывается, купаться на озеро ездили. А мне не сказала... Она подошла усталая и веселая:

- Мы рано вышли, я хотела тебя позвать, но мама говорит: "Не надо, бабушку разбудишь, ей не здоровится последнее время". Ну, я и не стала...

- Ладно... В следующий раз поеду, - а сам думал - рассказать ей или нет. Решил - не говорить. Только расстроится зря. Голубей уже не вернуть. Но она что-то почувствовала. Внимательно посмотрела на меня, потом - на Шарика.

- А отчего это Шарик такой счастливый? Облизывается. Косточка вкусная перепала?

- Да-а, - только протянул я, глянув на разноцветную веранду. - Пойду-ка я почитаю.

- Подожди, а как Авель?

- Никак. Весь день дома просидел. Деду башмаки чинить помогал. Я слышал два молотка стучали, а потом на своем крылечке пухлую книжку листал.

- Я ее вчера видела. Библия это.

Ближе к вечеру мы провали с Лизой короткий военный совет. Надо позвать его играть.

- Во что? Шахматы? - я с сомнением покачал головой. - Вряд ли умеет. А если хоккей? Тут же ничего сложного - двигай рычажками, только и всего... Решено. Тащи коробку.

Мы так устроились на широкой скамье под виноградником, чтобы из дедушкиного окна были видны, и начали изображать азартное сражение. По-моему, я кричал натуральнее Лизы - не зря в драмкружке занимаюсь:

- Шайба! Ура! Спартак напирает и выигрывает!

И вот Авель выглянул из окна. Потом прошел мимо нас с ведром - к водопроводу. Я окликнул:

- Идем с нами играть?!

Он замялся:

- А что это у вас?

- Ты что? Настольный хоккей не видел? Ну, друг, я тебе завидую. В первый раз особое удовольствие от игры получаешь. Пока в новинку. Садись на Лизино место.

- Я не знаю, можно ли?

- Ну, раз мы приглашаем, значит, можно, - я подумал, что он боится сломать что-нибудь.

- Мама сейчас придет, я у нее спрошу. Может, мне в эту игру нельзя играть...

- Почему?

Он не ответил.

- А сам ты не знаешь, что тебе можно, а что нельзя?

- Я только что новое не знаю...

- Хоть посиди просто рядом с нами. Сидеть же можно?

- Наверное, - он осторожно присел на краешек.

- А у тебя какое хобби? - спросил я и сразу исправился, боясь, что это слово ему не знакомо. - Ты увлекаешься чем-нибудь? Футбол, танцы, марки?.. Хоть клуб-то у вас в колхозе есть?

- Есть, но мне некогда туда ходить. Огород, куры, корова... Забот много. Но в хоре пою.

- Хор? Отлично. Все-таки увлечение!

- Диакон хвалит, говорит - голос ангельский.

"Фу-ты, ну-ты, опять двадцать пять!" - подумал я.

- А Лиза в юннатский кружок ходит. Лиза, расскажи.

Но жизнеописания хомячков и кроликов его не заинтересовали. Что Авелю до морских свинок, когда у него в деревне кабанчик остался?

- Кто же за ним, за всей живностью без тебя присматривать будет?

- Часть продали, часть у родственников пока...

Теперь настал мой черед. Я с воодушевлением стал описывать наши многочисленные выступления на школьной сцене. Но сложно долго сохранять воодушевление, когда нет ответной реакции. Только Лиза поддерживала разговор. А что Лиза? Она и так все давно знала. О школе что ли с ним поговорить?

- Ты какой предмет больше всего любишь?

- Все равны для меня. Всё суета сует.

- Так не бывает. Я, например, литературу, люблю. А с математикой отношения очень непростые. Всегда что-то легче дается.

- Легче? - он задумался. - Пожалуй, английский. И пресвитер советует уделять ему больше внимания, чтобы потом переписываться с братьями по вере в Чикаго. Он и адрес обещал дать.

Переписываться с американцами - это бы здорово. Я бы с удовольствием. Узнать - как они живут, о чем думают. Про их научные открытия. А у "братьев по вере" какие могут быть новости? Все о том же Боге - вечном и неизменном. Неужели интересно? Хотел уже высказать свое мнение по этому поводу, но вовремя сдержался. Опять замкнется. Нельзя.

- Авель, а ты не мог бы нам Библию дать посмотреть?

- Хорошо. Но только завтра, - он увидел мать, входящую во двор и сразу поднялся.

- Завтра, - повторил Авель, - сейчас мы с мамой должны уезжать к родным в Черняевку, а утром вернусь и почитаете. Мы будем рады, если вас тронет слово Божье.

Но утром он не вернулся.

Дед Данила все глаза проглядел. Поковыляет по переулку к улице, постоит на мягком от жары асфальте, по-деревенски приложив руку козырьком, вглядываясь в проходящие трамваи, и застучит костылями обратно, сокрушенно вздыхая: "Неужто заблудился внучок?".

Но он пришел. Когда уже слышался телеперезвон "Спокойной ночи, малыши". На него было страшно смотреть. Осунувшийся. Серый. Бессильно рухнувший на скамейку. Дед гладил его по плечам, по голове, приговаривая: "Ну куда ты пропал? Что случалось, Велечка?". Лиза побежала домой, принесла кружку холодного молока. Он выпил, не отвечая, и осторожно, как со стеклянных, стал стаскивать с ног туфли. Мы хором охнули: его ноги были стерты до крови. Опять пришлось приняться за дело Лизе. Она поколдовала, сделала ванночку, чем-то помазала, присыпала. Велька слабо пытался сопротивляться, сконфуженно извинялся за причиненное беспокойство. Еле добились описания его возвращения. Из спутанных обрывков вырисовывалось следующее: этот чудик вышел утром к автобусу - мать оставалась в Черняевке еще на день, а его отправила помочь деду. И оказалось, что он или забыл деньги, или потерял их между домом и остановкой. Ну, бывает... И что вы думаете? Он вернулся за деньгами? Ничего подобного. Он сделал вывод, что это Всевышний хочет его испытать. Он так и сказал: "Я счастлив, что Господь обратил на меня взор свой!". То есть: чем хуже - тем лучше. А уж если совсем на тот свет собрался - так пляши от радости. Ну и началось самоистязание. Наша Лия Павловна в таких случаях говорит: "Назло кондуктору пойду пешком". Меня, например, если бы в такой же ситуации высадили из автобуса, я бы тут же стал всем подряд машинам махать. Кто-нибудь да подобрал бы. Не без добрых людей. И из автобуса не прогнали бы, если объяснить и попросить по-хорошему. А этот ненормальный, воображая себя страдальцем за грехи человеческие и чуть ли не братишкой самого Иисуса Христа, вышел на тракт и, без еды, воды и отдыха, топал до города, за весь день обратившись к людям дважды - спросить дорогу.

Лиза не удержалась и всхлипнула - веки сразу набухли, покраснели - ей плакать не стоит. Опять будет сидеть дома из-за глаз, обведенных зеленкой. А я от негодования готов был ругать Вельку самыми обидными словами. Но приходилось помалкивать. Уверен, что и я, и Лиза испытывали тогда одно - огромную жалость и желание открыть перед ним нормальную человеческую жизнь. Наверное, такое же желание переполняло Герду, когда она застала Кая бессмысленно складывающим ледяные кубики у Снежной королевы. А он тоже не понимал, чего от него добиваются, и хотел, чтобы его только оставили в покое.

"Ну уж нет! - решил я, - Не выйдет, не оставим. Посмотрим, чья возьмет, кто победит - команда "Мыльный пузырь" или "Салют жизнь!"".

Обстоятельства, как говорится, благоприятствовали.

Велькина мама устроилась нянечкой в больницу и работала в смену. А мы были рядом и постоянно держали его в поле зрения.

В деревне Авель постоянно был занят домашним хозяйством. Здесь же у него, может быть, впервые в жизни оказалось много свободного времени, которое сложно было заполнить. И так он хватался за любую работу. Дедушкина комната давно преобразилась. На комоде и этажерке сияли белоснежные подкрахмаленные салфетки. Оконные стекла можно было разглядеть, лишь когда они отражали солнечные лучи. И самое главное - исчез запах, специфический старческий запах вокруг деда.

Мы иногда удивлялись Велькиным рукам. Казалось, нет ничего, что было бы им не под силу. Зашьет, отстирает, вскопает. Было и чему поучиться, и за что похвалить. Бабушка даже в пример мне начала ставить: "Ах, какой помощник!". Но это же зависело и от ее воспитания! Я так и ответил. Сама все всегда делала, меня использовала только в качество курьера и носильщика: "Дима, сходи на почту... Дима, принеси картошку...". Правда, белье после стирки полоскал и выжимал я - бабушке с ее ревматизмом в холодной воде нельзя возиться. И все, пожалуй...

Лиза, конечно, хозяйством побольше занималась, но и у нее я не замечал особого удовольствия от мытья полов или посуды. По-быстренькому сделает, чтобы освободиться для чего-нибудь более интересного.

Взгляд тети Полины все также теплел, когда Лиза появлялась рядом. Уговаривала ее сходить с нею и с Авелем в молитвенный дом. И Лиза согласилась бы - чтобы вникнуть что к чему и чтобы проще было перевоспитывать Вельку. Но Лизины родители развозмущались, сказали: "Как можно? Мы - коммунисты. И вообще, пожалуйста, не забивайте девочке голову религией". Только тетя Поля не смирилась. Однажды сообщила, что попросила пресвитера о малой ектении за здоровье Лизаветы, рабы Божьей. Велька перевел загадочную "ектению" на человеческий язык. Оказывается, мать его договорилась со священником, чтобы тот помолился, и, как лицо приближенное ко Всевышнему, попросил Его о полном излечении от диатеза нашей Лизы.

Лиза потом сказала мне, что уж и не знает теперь, хочет вылечиться или нет. С одной стороны - конечно, надоело ходить в зеленке и глотать хлористый кальций, а с другой - вдруг сейчас пройдет. По совпаденью. Так Авель ведь воспримет сей знаменательный факт как подтверждение всемогущества Господнего. Вот и выбирай, чего хочешь!

Но и это не все! Тетя Полина, меня принципиально не замечая и в церковь не приглашая - ладно, побаивалась моей кипучей энергии и пагубного воздействия на сына, - Лизу решила немного повоспитывать. Зашла к ней, когда дома не было родителей, поговорила о рыбках в аквариуме, о Тишке, который никак не хотел выздоравливать, и вдруг, вроде бы нечаянно, уронила катушку. Лиза сказала потом, что специально она это сделала, выбрав момент, когда Лиза отошла подальше, чтобы не успела опередить, поднимая катушку. Так вот: катушка закатилась далеко под кровать и Велькина мама сразу полезла туда за ней и еще там повозилась, словно нашла не сразу. Вылезла - вся в хлопьях пыли и пуха. Оглядела себя и давай причитать:

- И как же это я так измазалась? И откуда же у тебя, Лизонька, столько пыли дома? Разве ж так можно доченька? Вот не думала, не ожидала. Такая хорошая девочка и такую грязь дома развела!..

Лиза, конечно, стояла краснее рака. Но урок, наверное, на всю жизнь запомнила. Да и я, как приходится за чем-нибудь под кровать лезть, сразу тетю Полину вспоминаю.

Кроме Библии Авель ничего не читал. В сторону дедова телевизора даже не посматривал. Мать приходила - телевизор и вовсе выключался. Я Даниле Степановичу говорил: "А вы купите себе наушники! Они не хотят смотреть - не надо, но вы-то за что страдаете, свой любимый "Клуб путешественников" пропускаете?"

На что он ответил:

- Зачем же людям досаждать? Конфликты нам ребятки ни к чему. Мы потихонечку, полегонечку...

Вельку ни в игры, ни в споры вовлекать не удавалось. Но мы были рады и тому, что он слышал, а может, и слушал наши разговоры, и старались побольше говорить на самые разные темы. Такими разговорчивыми, как в эти августовские дни, мы с Лизой никогда не были. Авель, наверное, думал: "Вот болтуны!", но другого выхода мы пока не видели, чтобы его расшевелить. Сядем под его окошко и разглагольствуем про космические корабли, последний фильм и наши кружки, надеясь что хоть одно зернышко западет в его душу и даст хиленький росточек. А уж как бы мы его потом холили, да удобряли!..

Тем временем двор жил своей внутренней жизнью. Постоянно происходили какие-нибудь события. Самым знаменательным, пожалуй, была доставка выигранной Батуриным в лотерею машины, на что бабушка сказала:

- Нашли дурачков!.. Пусть кому-нибудь другому про лотерею рассказывают. Еще и таблиц в газетах не было, а уж Клавдия "Жигулями" хвасталась. Небось и про цвет уже знала. Мы что-то не очень выигрываем.

А мама ответила ей:

- Может и выиграли. Они по сотне билетов покупают. Известно, деньги к деньгам льнут.

Сначала начались хлопоты с воротами. Буржуй привел рабочих. Старые, деревянные порубили в щепки и на их месте возвели железные с завитушками поверху. Да еще покрасили их зеленой масляной краской. Изнутри вделали массивную щеколду, и попросил Буржуй каждого соседа персонально: закрывать на нее ворота к ночи.

Потом два дня сооружали временный навес для драгоценной машины. И, наконец, появилась она сама, темно-синяя "Лада". Всем было доверительно сообщено, что этот редкий и самый интеллигентный цвет называется "Зимняя ночь".

Первая поездка на машине была совершена к складам "Гастронома". Из багажника и с заднего сиденья выгрузилось множество пакетов, свертков и три ящика шампанского, на которое с вожделением посматривала Буржуиха. Мы с Лизой немного поспорили. Я говорил, что она обязательно будет купаться в шампанском, а Лиза уверяла, что не рискнет. Потом мы прикинули, что если будет, то каким образом... И договорились не ложиться спать до победного - пока гости не разойдутся и вопрос с шампанским не решится так или иначе.

По двору плыли необычайно вкусные запахи. Дымились жаровни с шашлыком. Двое мужчин нанизывали на шампуры темные кусочки печенки и покраснее - мяса. Соседи к праздничному столу не приглашались, но Людмилка была послана к каждой квартире и вручила по блюду с закусками с барского стола. Если бы пришла с угощением сама мамаша, я бы гордо отказался, но очень уж счастливый вид был у девчонки.

Я ее временами терпеть не мог, но сейчас огорчать не хотелось.

Веселье кипело. Застолье гудело до сумерек. Наконец, большинство гостей разбрелись и остались только самые приближенные.

Нет, если бы они были трезвыми, то не стали бы развлекаться подобным образом. Xмель в голову стукнул. Прямо в клумбу "ночной красавицы" выволокли большую эмалированную ванну, в которой иногда на солнышке плескалась Людмилка. Клавдия Леопольдовна вышла из дома в красном шелковом китайском халате. И под импровизированный туш, как великая цирковая артистка, скинула халат на ступеньки, оставшись в красном же купальнике. Велькина мать увела сына домой, прошипев, что город, поистине, рассадник греха, и Лизе тоже нечего взирать на непристойности. Но мы остались наблюдать.

Хлопнуло тридцать шесть пробок и тридцать шесть раз шампанское пропело "буль-буль-буль" над ванной.

- Половины, наверное, не набралось, - прошептал я.

- Набралось, бутылки же большие, - заспорила Лиза.

- Она и сама толстая, много воды, то есть вина, вытеснит. Должно хватить ей, - согласился я.

Зрелище было красочным. Пена высоким сугробом вспухла над ванной, и свет на нее через яркие стекла веранды падал разноцветный. Клавдия Леопольдовна царственно помахала зрителям рукой, неторопливо отгребла пену и погрузилась в жидкость. Но тут начало происходить нечто странное. Она стала беззвучно разевать рот и таращить глаза. Смех и веселье усилились.

- Здорово, Клавуля?

- Она слов не находит от восторга!

- Как я тебе завидую!

- Милочка, сбылась твоя вековая мечта!

Лиза первой поняла, что Буржуихе просто плохо. Может, она и помирает уже. Лиза кинулась домой за помощью, понимая, что от пьяных гостей сейчас толку мало, и не вспоминая об обиде на Буржуев. Лизина мама подскочила к ванной:

- Неужели не видите, что ей дурно?

Тут увидели все и заохали. Вытащили бесчувственную Буржуиху из шампанского прямо на простыню, расстеленную по клумбе. Стали обтирать полотенцем. Оно, видно, прилипало к телу от винной сладости, потому что кто-то сказал, что надо бы ее сполоснуть. Принесли ведро и окатили бедняжку водичкой. Бабушка спешила уже, протягивая таблетку валидола. А Буржуиха так и молчала, только судорожно захватывала воздух темно накрашенными губами. Принесли раскладушку и, поднатужившись, переложили на нее хозяйку. Бабушка распорядилась, чтобы ее укрыли одеялом, дали горячего чаю, что, к моему удивлению, было тут же исполнено. Даже я слышал, как зубы Буржуихи выбивали дробь по краю стакана.

Гости повздыхали и разошлись. Я запер ворота. Бабушка уложила спать Лядмилку. Петр Васильевич пытался перевернуть злополучную ванну, чтобы вылить шампанское, не соображая, что достаточно просто для этого вытащить затычку. Я вытащил, за что получил в ответ искреннее: "Спасибо, дружок". Клавдия Леопольдовна потихоньку приходила в себя, всхлипывала, вздыхала. Дорогое вино булькало снова, истекало на клумбу, отравляя "ночную красавицу". Я чувствовал, что у меня от одного его запаха начинает кружиться голова и пошел домой. Мама с бабушкой обсуждали случившееся.

- Алкоголь же... каждую пору тела забил. Отравление это. Тяжелое алкогольное отравление. Надо же додуматься!..

А голос тети Полины громко припечатал:

- Господь покарал! За все грехи ихние...

И тут я задумался. Что же получается по ее мнению? Вот Лиза болеет... Авель настрадался дорогой из Черняевки... Им было физически плохо, но это - хорошо. Значит, Всевышний обратил на них благосклонное внимание, не забывает их, значит. И несчастье - поощрение. А происшедшее с Буржуихой? Вон лежит еле дышит... И то, что плохо ей, следует понимать как наказание? Что-то здесь концы с концами не сходятся. Логика хромает. Получается: как хочу, так и верчу.


Прошел теплый летний дождик. Он и на дождь-то похож не был.

Словно помахали над головой, поигрывая огромной лейкой, чтобы пыль прибить и дать короткую прохладу посеревшей вялой листве. Я от полноты жизни прыгал как ненормальный по влажной дорожке. Шарик пытался поймать меня за пятки, а Авель стоял под корявым талом, рассеянно поглядывая на нас и перебирая пальцами свисающие до скамейки косицы веток.

- Велька, - запыхавшись подбежал я к нему, - неужели тебе никогда не хотелось прыгать от радости просто потому, что ты есть, и мир есть, и вот дождь идет?!

Он непонимающе покачал головой.

- А мне часто хочется. И еще хочется раскинуть руки и взлететь прямо к облакам, - я взмахнул руками-крыльями.

- Взлететь? - задумчиво переспросил он. - Хочется. Что мы тут? Пыль. Прошел дождь - стала грязью. Но придет время - я взлечу.

И взгляд его снова расплылся. Значит, надеется все-таки стать ангелом и полететь к Богу!..

- Нет, Велька, мы не грязь, мы - люди, и мы еще с тобой полетаем.

Но он, кажется, не слышал. Дождик напомнил, что и осень не за горами, скоро учиться...

Я потрогал Вельку за плечо:

- Авель, тебе же надо документы в школу отдавать. Когда пойдешь?

- Можно завтра. У меня все готово, в папке сложено.

- Вот хорошо. Ты только мне скажи, как соберешься. Я с тобой... Или сам запомни - обязательно в седьмой "Б" чтобы записали, к нам. Вместе ведь лучше?

- Ладно.

- И здорово, что в первую смену. А вот Лиза, жаль, - во вторую.

Я посмотрел в сторону ее окна. Оттуда доносилось стрекотанье швейной машинки.

- Белый фартук шьет. Позовем ее к нам? - спросил я Авеля, и тут мое внимание привлекла Людмилка, выделывающая восьмерки на трехколесном велосипеде в батуринской части двора. Залаял Шарик, что-то там происходило... Я пошел, потом побежал к ней.

Белый хомячок, приволакивая заднюю лапку, пытался увернуться от велосипеда, но где ему?.. Неумолимое страшное колесо снова придавило лапку.

- Людка, стой, паршивка!

Но, пока я подбегал, педали открутились назад, велосипед набрал разбег и со всей тяжестью семилетнего Людмилкиного тела переехал зверька. Капелька Тишкиной крови потекла по белой мордочке и смешалась с дождевой водой в мелкой лужице. То, что было Тишкой, лежало у наших ног.

Я отвесил Людмилке затрещину:

- Ты в своем уме? Фашистка несчастная!

Она не заревела, лишь скривилась:

- Он же все равно полудохлый был! И потом... если хотите, я папке скажу и он вам хоть сто хомяков купит.

- Вот я тебя сейчас прибью, а твоя мама себе новую дочку родит! Как ты на это посмотришь?

Я сильно прижал ее ладошки к велосипедному рулю:

- Больно?

Она терпела молча. Но слезы из глаз побежали.

- А если еще сильнее? Ты пойми, дурья башка, что не только тебе может быть больно. Ты же для него все равно, что трактор для тебя. Ты представь, что это ты под колесами, а огромное чудище тебя вот-вот задавит!..

Тут я спохватился: "Что же будет теперь с Лизой? Она Тишку уже две недели выхаживает". Решение пришло мгновенно. Велька молча стоял рядом.

- Иди спокойно к Лизе. Заговори ее, хоть Богом хоть чертом, минут на десять. Отвлеки, чтобы она к нам не подошла. И ни слова про зверей! Понял?

Он кивнул, пошел к Лизиному дому.

- А до тебя дойдет что-нибудь когда-нибудь? В школу пойдешь, я сразу учительнице скажу, что не достойна ты быть октябренком. Всех примут, а ты одна будешь без звездочки, - но тут я прикусил язык. Чем хорошо у нас во дворе - так это тем, что ябедничать не было принято. Даже, я уверен, Людмилка ничего не скажет родителям про мои затрещины.

- Нет, пожалуй, в школе говорить не буду. Много чести. Сам с тобой справлюсь. Стой здесь. Ни с места.

Я сбегал домой, принес большой кухонный нож.

- Бери Тишку!

Она, брезгливо сморщившись, дотронулась до него, отдернула руку.

- Ну?.. Кому говорю?.. - грозно сказал я, помахивая ножом и беспокойно поглядывая в сторону Лизиных окон.

Людмилка двумя пальчиками взяла хомячка за грязную лапку, и я увлек ее к цветочной клумбе: "Копай!".

Земля, отмякшая после дождичка, поддавалась легко. Да и много ли надо такому крошке? Я заставил девчонку присыпать его как следует, утрамбовать, и сам замаскировал это место травой. Потом Людмилка сходила за веничком и размазала, растерла по дорожке розовую водицу.

- И смотри... если Лиза узнает, тебе не сдобровать, - я для подкрепления угрозы сжал кулак у ее носа. - Поняла? Не видела - не знаешь. Убежал Тишка... Из-за тебя врать приходится. У... живодерка!

Лиза мирно обсуждала с Велькой учебную программу шестого класса.

- Лиза, в математике я не уверен, а вот, если тебе нужна будет помощь по английскому, то - с удовольствием, - услышал я.

Значит, ему захотелось сделать что-то доброе именно Лизе. Уже хорошо, может, оживет полегоньку? Раскачаем?

А вскоре Лиза собралась кормить Тишку. И его не оказалось на месте, в коробке. Кинулась искать. Заглядывала под столы и сервант, под крылечко и кустики. Мы делали вид, что помогаем в поисках. Не знаю, как у Вельки, а у меня на душе было мерзко.

- Неужели, он умер? - ее глаза покраснели. Сейчас заплачет. - Нам говорили, что часто животные при приближении смерти, прячутся, скрываются ото всех и ждут...

- Ну что ты, Лиза, - начал я вдохновенно фантазировать во спасение, - он просто удрал на улицу, я там его, конечно, подобрал кто-то из ребят. Мне кажется... точно... я видел, как он пробирается к воротам, но это я сейчас вспоминаю, а тогда не придал значения. Да не переживай ты! Такого симпатичного зверька никто не обидит. Рука не поднимется, - оглянулся, Людмялка слушает. - Не переживай. И накормят и напоят твоего Тишку.

- Да, - наивно согласилась она, - но ему ведь и лекарства надо. И потом... будут тискать, а он не любит, когда его в руках держат.

- Все будет хорошо, - сострадающе добавил Велька и Лиза замолчала, но я знал, что она еще долго не сюжет успокоиться.


Первого сентября мы с Велькой шествовали к школе с одинаковыми спортивными сумками, купленными накануне в "Динамо" взамен детских портфелей. Впереди, с огромным букетом, вся в белых кружевах и бантиках, рядом с мамой семенила Людмилка. Я в последний раз, вполголоса, чтобы никто не слышал, наставлял Вельку, как себя вести. Кажется, я волновался за него больше, чем сам за себя. И если бы я шел в незнакомый класс, я бы точно ночь перед этим не спал. А он спокоен - уверен, что Христос его не оставит, а если пошлет испытания, то надо только перетерпеть.

- Велька, не усложняй жизнь себе и мне. Помалкивай про свою веру. Я уже привык. Но ребята у нас... начнут издеваться. Ты не думай... они не плохие. Просто странно это для них. Непонятно. И имя свое, пожалуйста, не поясняй. Не нарывайся на неприятности. Молчишь и молчи. Только, если учитель спросит, отвечай. А поговорить - ни с кем, кроме меня. Понятно?

Он, как всегда, кивнул, но я совсем не был уверен, что его внедрение в наш класс пройдет без осложнений.

Так оно и вышло.

Во-первых, я не знал, как быть с Борькой - все годы просидел с ним за одной партой. Да, летом поссорились, но я давно готов был пойти на мировую и не имел ничего против того, чтобы он опять был рядом. Но Авеля я бросать не имел права.

Первым уроком, к счастью, была литература. А наша Лия Павловна - золото, ей всегда все объяснить можно. Она сразу подошла к нам, то есть ко мне, Борьке и Авелю, стоящим у свободной пока парты.

- Славович, - обратилась она к Вельке, - я рада, что ты пришел в наш класс...

"С чего бы это?... - наверное, подумал Велька, но я-то знал, что она действительно рада и ему, и всем остальным, что она соскучилась по классу, и вообще, наша Лиечка - хороший человек.

- ...судя по адресу, ты живешь рядом с Димой?

- Да, - ответил я за него и придвинулся поближе к Вельке.

- Вот и чудесно. Он тебе поможет на первых порах. Боря ведь не обидится? Боренька, - повернулась она к нему, - а ты сядь, пожалуйста... ну хоть вон на последнюю парту, с Федоскиным... пока, но если будет плохо видно, что-нибудь еще придумаем, устроим всемирное переселение народов.

И Борька нехотя поплелся в конец класса. Лия Павловна никогда не повышала голос, никогда не грозила двойками по поведению и, если огорчалась, снимала свои очки с толстенными стеклами, начинала сосредоточенно протирать их платочком, и выражение ее лица становилось таким беззащитным, что раскаивались немедленно даже самые отпетые хулиганы.

- Ну что ж, друзья мои, еще раз поздравляю вас с началом нового учебного года, надеюсь, что вы хорошо отдохнули... вон какие возмужавшие и похорошевшие! А теперь с новыми силами за учебу. Сегодня мы будем писать сочинение...

Все понимающе заулыбались.

- Кто знает на какую тему?

- Нестройный, но громкий хор голосов откликнулся сразу:

- Кем я хочу быть!

Эх, забыл я Авеля предупредить!.. Такая у нас в классе сложилась традиция - другие писали "Как я провел лето", а мы о том, кто кем хочет стать. Лия Павловна хранила все наши тетрадки, обещая вернуть их на выпускном вечере. Это было единственное сочинение, за которое оценки не ставились. Можно было писать, о чем вздумается, но само собой вспоминалось прошлое и предыдущие первые сентября, сравнивались желания, и получалось, что каждый раз мы оглядывались на себя повзрослевшими глазами, заново взвешивали свои возможности, соизмеряя желаемое с посильным. Борьке проще - он мыслил в одном направлении: "Стану математиком!". Только относился к профессии немного по-разному. В четвертом классе писал, что будет обязательно великим математиком, в шестом - поскромнее: "Хочу работать с компьютерами". А про меня бабушка не зря говорит: "ветер в голове". Никаких твердых планов. Прочитаю интересную книгу или кино посмотрю - и воображаю себя от командира межгалактического корабля до дрессировщика анаконд, причем расписываю все так живо, что Лия Павловна сказала как-то: "Дима, у тебя явная склонность к перевоплощению. Может быть, ты смог бы даже стать неплохим актером или писателем". Профессия писателя меня не очень привлекала. Придумывать я, допустим, смог бы, и рассказывать тоже, но много-много часов сидеть за столом и описывать это? Вряд ли... Вот актером - другое дело. Или лучше киноактером, а то в театре слишком много зрителей, и я, стоит выйти на сцену, начинаю смущаться и путаться. Убедился уже за год в драмкружке: на репетиции, даже на генеральной, - все в порядке, а подойду к рампе и увижу в зале знакомые веселые лица - сразу все из головы вылетает, ноги становятся деревянными, а голос противным, неестественным.

Я открыл тетрадку и создал первую фразу: "Мне бы очень хотелось быть киноактером". Я не стал кривить душой и написал даже: "Киноактером быть лучше и потому, что они часто ездят в новые места, то есть они немного и путешественники. Один фильм снимают в тундре, а другой, советско-индийский, в джунглях. Или в пустыне. Одним словом - интересно. Лишь бы таланта хватило!"

Так увлекся, что и про Вельку забыл. Звонок. Лия Павловна пошла между партами, сочинения собирает. Я и проверять не стал раз оценку не ставят - поскорее заглянул в Велькину тетрадку. Что-то очень мало написано. Пригляделся, прочитал и ахнул: под заголовком "Кем я хочу быть" всего три строки. "Я об этом не думаю. Все зависит от воли Божьей. Может быть, я завтра умру. Мечты наши и желания - никчемная суета".

Лия Павловна протянула руку за его работой. Авель хотел отдать. Я потянул к себе, предчувствуя катастрофу. Обложка надорвалась. Учительница удивленно посмотрела на меня: "Дима, в чем дело?"

- Извините, Лия Павловна, я нечаянно, - и, махнув рукой, добавил: - Да вы сами поймете...

Тут к нам потянулись ребята. Девчонки закидали вопросами: "А откуда ты? А где это?". Ритка Клюева, как староста, сразу схватила быка за рога: "Какой общественной работой занимался в школе? Нам редколлегию усилить надо!", и разочарованно отвернулась, поняв, что активиста в его лице не прибавилось. Авель отвечал односложно, как я его наставлял. Имя его никого не удивило. Мало ли имен на свете. Лишь классный поэт Ренат Галеев, с чувством прижав руку к сердцу, простер ее затем в сторону новичка и продекламировал:

Велик, велик,

я - мопед,

приглашаю на обед.

Ах, бензина не хотите?

Ну, тогда хоть прокатите!

Паяц! Но с этой минуты Авеля звали "Великом" и иногда "Велосипедом". Вполне безобидно. Могло быть хуже.

После обеда я зазвал его к нам - готовить уроки. И попытался разговорить:

- Велик, вот написал ты сегодня, что бесполезно думать о будущей профессии, потому что все в воле Божьей?

- Да, - настороженно откликнулся он.

- Не бойся, не буду я тебя агитировать. Я просто хочу сам разобраться и тебя понять. Ну, допустим, раздался глас свыше и спросил:

"Выбирай, Авель, себе занятие по душе, а я буду приветствовать любое". Что бы ты тогда выбрал?

- Ты смеешься?

- Нет же, нет. Серьезно... - Я не знал, как его убедить.

- Но такой разговор, наверное, греховен.

- Я же говорю - допустим.

- Мне все равно.

- Не может быть! Все равно - дворником, космонавтом или учителем? Так не бывает. Бывает все равно, если только нужно перекантоваться какое-то время.

- Так оно и есть. Наша жизнь - краткий путь перед воротами в вечность.

- Ничего себе - краткий путь!.. Да за один только год сколько дел можно переделать! Представляешь как здорово, когда работа - любимая? Вот у мамы - не очень. Какие что отчеты, сводки... Устает, отпуска ждет - не дождется. Я так не хочу. А вот у Лизиных родителей - поинтереснее. Они сложные станки конструируют. Слышал, о чем говорят вечерами? Мало им завода. Они и дома проекты обсуждают. Значит, для них смысл работы не только в зарплате. А я, например, хочу быть актером, - и вздохнул, - на инженера бы, конечно, попроще выучиться. А артисту без таланта нельзя. Правда ведь?

- Если так... не знаю... - его глаза выдавали смятение, - наверное, я хотел бы быть настоящим певцом. И композитором. Вчера после собрания...

- Это вы в храме были вечером? А я думаю, куда ты подевался?

- Да... пресвитер согласился послушать, как я пою псалмы, и ему очень понравилось. Говорит - здесь тоже обязательно буду петь в хоре, а может быть и соло...

- Хорошо бы послушать. - Можно?

- Да. Я попрошу маму, раз ты хочешь. Может, и мне удастся хоть одну душу привести к Богу.

- Попробуй, приведи... - сказал я, подумав: "Дудки!", но он, вроде бы и не уловил иронию в моем голосе. Тогда я воспользовался установившейся между нами хрупкой доверительностью и заговорил, может быть, слишком громко и горячо, даже "газетно". Если бы меня услышала Ритка Клюева, она сначала захлопала бы от удивления своими метровыми ресницами, а потом немедленно записала бы в выступающие на ближайшем диспуте.

- Кем ты станешь? Это очень важно! Но еще важнее - каким ты станешь. Ты говоришь - певцом, но певцы тоже бывают разные. Сможешь ты стать непохожим на других? Сможешь сделать то, чего не могут другие? Или будешь жалким подражателем? Я бы хотел объехать всю землю и найти то место, которое больше всего во мне нуждается. Это же здорово - найти людей, для которых именно ты будешь нужен и важен!

Авель сидел, потупившись, потом поднялся, отводя глаза:

- Я пойду... мне дедушку покормить надо.

Неужели совсем не коснулось? Опять замкнулся. Надо было спокойнее.

- Иди, конечно. Вель, дедушка говорит, что он с тобой словно заново родился. И помолодел, и поправился. Ты так здорово с хозяйством управляешься, - я почувствовал, что перебарщиваю с лестью, но желательного эффекта добился: он улыбнулся и посмотрел мне в глаза: "Правда?".

- Ну да! Жаль только мы уроки не закончили. Приходи попозже, когда освободишься.

И вот что удивительно: раньше я, засыпая, всегда включал приемник. "Маяк" бормочет что-то под ухом, сначала прислушиваешься, потом незаметно проваливаешься в сон, а теперь мне стало не хватать времени для размышлений. Улягусь в постель - уже никто не отвлекает, маме кажется что я сплю, а я думаю. Например, о том, что мне сказал Велька про рай и ад. Когда я был маленьким, то спросил про них бабушку. Она ответила: "Это, Димок, только старые отсталые люди считают, что после смерти мы туда попадем: кто хороший, тот в рай, к ангелам, в чудесные сады, а кто плохой, тот в печку, где грешников поджаривают". - "А на самом деле?" - "На самом деле ничего там нет, умер, как уснул, и все". Не мешало бы, конечно, - в чудесные сады, но "ничто" лучше печки, а вообще, до старости, а значит и до смерти так далеко, что и думать об этом не хотелось.

Вельке же представлялось по другому: не жаровня и сковородки, а ужасные душевные муки; не сад с родниками, а просто что-то очень хорошее, но размытое, словно за матовым стеклом, - счастье, радость, изобилие, ни огорчений, ни болезней. Я лежал с закрытыми глазами, а мысли так и бурлили... Что сказать? Как объяснить Вельке, что его жизнь сейчас пуста. И не жизнь вовсе, а прозябание. И что только от него зависит его будущее. Ему самому надо жизнь строить, а не Ьога полагаться. Какие бы найти слова поточнее и примеры поярче? Ага, есть! Он же не может не знать, насколько вкуснее помидоры, пусть не очень красивые, но выращенные на своей грядке, чем самые расчудесные с базара...


Батурины приобрели собаку. И какую! Под дружное восхищенное: "Ах!" из распахнувшейся дверцы цвета "зимняя ночь" выпрыгнула рыжая шотландская овчарка и величественно прошествовала на поводке в сторону буржуйского дома. Клавдия Леопольдовна, проходя мимо бабушки, громко сказала:

- Не правда ли, Мария Тимофеевна, цвет ее шерсти гармонирует с окраской машины? - и дополнила сказанное поэтическим сравнением: "Словно луна в зимней ночи!..".

Она на секунду томно прикрыла глаза и, не дожидаясь ответа, уверенная, что мы слишком ошеломлены и долго не сможем слова вымолвить от восторга и изумления, пошла за супругом.

Людмилка прыгала на одной ножке и кричала:

- У нас будет жить лучшая в мире собака.

Шарик почувствовал себя настолько беспородным, что дальше некуда.

Он повиливал хвостом и заискивающе заглядывал в глаза мне и Лизе, словно спрашивал, не разлюбили ли мы его немедленно, ведь все познается в сравнении. На что я побежал домой и выпросил у бабушки кусочек копченой колбасы, почесал его за ухом, утешил, и он снова смог гордо нести свою собачью голову.

А с колли произошла неувязочка. Петр Васильевич повел ее, было, в комнату, и она, наверное, по старой привычке, не долго думая, прыгнула на велюровый диван в батуринской гостиной, чем привела хозяйку в полневшее негодование.

- Это совершенно невозможно, - услышали мы из распахнутых окон, - тебе нужна собака, чтобы охранять машину, вот пусть она и живет в гараже.

Солидным словом "гараж" называла она навес в углу за чуланом.

И недоумевающую овчарку вывели снова во двор, бросили рядом с машиной старый коврик и, постучав по нему палкой со словами: "Место... место... поняла?", привязали поводок к проржавевшей раме от кровати, которую все недосуг было оттащить в металлолом.

А собака была такая нарядная, холеная, белогрудая... -

Мы подозвали Людмилку:

- Как же ее звать?

- Не знаю.

Она сбегала к отцу. Оказалось, что и он не знает. Деньги платил и собаку забирал в последний момент, когда хозяева закрывали чемоданы, собравшись за границу. В спешке и про документы собачьи забыли. А теперь - целая проблема их раздобыть: квартира закрыта, ключ у родственницы, которую ищи-свищи...

Мы стали окликать овчарку разными ласковыми кличками. Мне показалось, она приподняла голову на мое: "Рыжик, Рыжик!", но Клавдия Леопольдовна сказала, что ИХ собаку так примитивно называть не могут. Но ей самой ничего интересного в голову не приходило и, до поры до времени, овчарку окликали: "Колли, Коллинька".

Людмилка от неразумности своей приговаривала: "Коля, Колька", и поэтому прижилась кличка "Колля".

Колле приходилось несладко. Теперь уже она с завистью поглядывала на привольную жизнь Шарика, который делал, что хотел, и бегал, где вздумается. Колля же обрела шикарную серебристую цепочку и собственную "Ладу", но вот выгуливать вовремя ее забывали. Я к животным отношусь спокойно, голова у меня, в основном, другими вещами занята, а Лиза испереживалась. Говорит: "У меня сердце кровью обливается, когда вижу, как Колляша в машине на солнцепеке часами сидит!".

Точно. Надо же такое придумать? Буржуй овчарку приобрел не чтобы ночами "Ладу" охраняла - дома ворота на запоре и Шарик чуть-что - голос подает, а чтобы, когда он на работе, в складе своем сидит, Коллька в машине рабочий день проводила, еду отрабатывала... Для этого на заднем сиденье клеенка была расстелена. Спасать собаку!.. Но как? Мои слова для Буржуев - что комариный звон. Бабушка от переговоров отказалась. Лиза и Велька, вообще, для них пустое место. Я попробовал облегчить Колляшину участь через Людмилку:

- Ты посмотри, что вы за месяц с такой замечательной овчаркой сделали! Шерсть свалялась, глаза потускнели. Неужели ни капли жалости нет?

И добился своего. Раз - воды в миску налил, второй - шерсть расчесал, Людмилка поглядывала ревниво, а потом сама стала кормить, гладить да по двору прогуливать. Но даже в переулок их не выпускали. Колляша была очень дисциплинированной, все команды выполняла четко и, не в пример Шарику, попусту не лаяла.

Собаки собаками, а на моей совести оставался еще Авель, и забот с ним было побольше.

Лия Павловна про злополучное сочинение никому ни слова не сказала. Но несколько раз подходила к нему с вопросами: "Авель, как вы устроились?.. Может, помощь нужна?.. Как дедушка себя чувствует?..". Про Данилу Степановича она давно знала. И потому, что мы с Лизой над ним шефствовали, и потому, что на пионерские сборы он к нам приходил - про войну, про партизан рассказывал.

Велька Лие Павловне отвечал односложно, все, мол, хорошо. Тогда она меня в гости позвала. Клубничное варенье в вазочку налила, чай заварила, соломку сладкую пододвинула, и стали мы думать, как Вельке помочь. Она, как и дед, сказала, что главная надежда на меня да на Лизу. И хорошо бы его в кружок какой-нибудь привлечь. Вспомнили про школьный театр и про симпатии Авеля к английскому. В прошлом году мы ставили "Трое в лодке" Джерома, и ни у кого не оказалось подходящей собаки на роль Монморанси. Выручил мой Шарик.

- Ты узнай, Дима, может, и для Авеля роль найдется?

- Хорошо, Лия Павловна. У нас как раз через неделю снова спектакль. Ребята наказывали беречь Шарика как зеницу ока. Я его приведу и Велика уговорить попробую. Но будет сложно. Если даже он согласится, то мама может не пустить.

- Попробуй. А что он еще любит делать?

- Петь. В хоре баптистском поет и говорит, что хвалят его за голос.

- О! У меня идея! Мы же планировали праздник военной песни провести. А что, если попросить его спеть?

Я с сомнением покачал головой: "Вряд ли согласится".

- Ну, это я беру на себя. И домой к нему зайду в ближайшие дни. Надо с мамой познакомиться.

А через день мы писали странный диктант.

- Я решила проверить, насколько хорошо вы владеете знаками препинания при прямой речи, - сказала Лия Павловна, и перед началом диктанта сделала небольшое вступление: - Ребята, вы знаете Марка Твена прежде всего, как автора Тома Сойера, но он написал еще много повестей, романов, рассказов. И сегодня, возможно, он откроется вам чуть-чуть с другой стороны.

Мы взяли ручки и начали писать. Первую строчку про маленькую Бесси вывел ничего не подозревающий Авель. Начался диалог между мамой и дочкой:

" - Мама, почему повсюду столько боли, страданий и горя? Для чего в се это?..

- Для нашего же блага, деточка. В своей неисповедимой мудрости Бог посылает нам эти испытания, чтобы наставить нас на путь истинный и сделать нас лучше".

Я весь внутренне подобрался и думал не столько о знаках препинания, сколько о том, что сейчас переживает Велька и как он относится к диктуемому.

" - Это странно, мама... Скажи: это Бог послал тиф Билли Норрису?

- Да.

- Для чего?

- Как для чего? Чтобы наставить его на путь истинный, чтобы сделать его хорошим мальчиком.

- Но он же умер от тифа, мама. Он не может стать хорошим мальчиком!

- Ах да! Ну, значит, у Бога была другая цель... Быть может, Бог хотел послать испытание родителям Билли.

- Но это нечестно, мама?! Если Бог хотел послать испытание родителям Билли, зачем же он убил Билли?".

Велькино перо все медленнее ползло по бумаге. Наверное, это жестоко. Лия Павловна не знала - три года назад у него умерла сестренка, Лиза. Я знал, но не думал, что следует сказать ей об этом.

- Мама, на прошлой неделе колокольню поразило громом, и церковь сгорела. Что, Бог хотел наставить церковь на путь истинный?

- Не знаю, может быть...

Авель отложил ручку и с силой сжал побледневшие виски. Что-то забормотал. Лия Павловна с беспокойством посматривала на него, но диктовать продолжала: "Молния убила тогда свинью, которая ни в чем не была повинна. Бог хотел наставить эту свинью на путь истинный, мама?".

Велька поднялся с места:

- Лия Павловна, у меня очень болит голова. Можно выйти? Вид у него был, и правда, совершенно больной.

- Конечно, Славович. Выйди. У вас осталась только литература, так что иди домой. Я тебя отпускаю. И скажи маме, я хотела бы с ней познакомиться.

- Маме зайти в школу?

- Нет, Веля, если можно, я навещу вас сама.

И я уже без Авеля дописал: "Дорогая моя, тебе, наверное, пора погулять. Пойди побегай немного", сдал со всеми тетрадку и послушал о протесте великого американца против утверждений церкви о милосердии Божьем.

После уроков я прямиком помчался к Велькиному дому. Застал его лежащим ничком на кровати. Дед сидел рядом, поглаживая внука по плечу.

- Веля, ну как голова? Болит еще?

- Проходит понемногу, - не поворачиваясь, буркнул он.

- Вы тут побеседуйте, - Данила Степанович протянул руку за костылями, - а у меня во дворе дела.

- Она специально, да? - Белька поднял голову. Я сразу понял, что речь идет о Лие Павловне.

- Но она не хотела тебя обидеть, она хотела, может быть, чтоб ты только подумал....

- Я не хочу, я не могу - зарылся он головой под подушку. - Мне больно!

- Погоди, успокойся, - не на шутку испугался я. - Давай поговорим о чем-нибудь другом? Людмилка, кажется, стала к лучшему меняться. Колляше вчера шерсть вычесывает и приговаривает...

- Не могу о другом! - прервал меня Велька. - Сказать, когда у меня в первый раз голова разболелась? - он, наконец, посмотрел мне прямо в глаза, и я увидел, как ему плохо. Даже веснушки стали бледными.

- Конечно.

Раз хочет - пусть выговорится.

- Помнишь в школе проходили круговорот воды в природе?

- Еще бы!.. Дождик-озеро-пар-облака-дождик?

- Да. Так вот, я твердо помнил от бабушки, что, если гроза и гром гремит, то это значит - на небе Боженька ругается, а радуга - это Божье коромысло, на котором он воду на небо поднимает, чтобы дождик мог идти. Потом стал читать Биолию, а там написано, что Бог поставил радугу на небо, как знамя завета между ним и землей. Подожди, сейчас найду, - он перелистал несколько страниц Библии, - "... когда я наведу облако на землю, то явится радуга на облаке, и я вспомню завет мой, который между мною, и между вами..." Это про всемирный потоп.

- Постой, постой... как это - "вспомню"? Значит, он что-то завещал и сам свои заветы забывал?

- Ну, почему ты все время пытаешься меня на чем-то подловить? Вся Библия - иносказания.

- Значит, понимай, как хочешь? Я - так, а ты - шиворот-навыворот?

- Нет! - он опять сдавил ладонями виски.

- Ладно, не будем... Так что там про радугу?

- А все уже. Вдобавок к библейской радуге мне вдруг объясняют, что это просто солнечный луч веером раскладывается, попадая на капельки дождя. И я не знал, кого слушать, кому верить...

- Конечно, учебнику!

- Легко сказать! Ладно бы бабушка только... она могла бы придумать, но Библия - Божье откровение... Значит, я не так ее понимаю, потому что там не может быть написано неверно. Вот тогда у меня в первый раз зазвенело что-то в голове, стало пусто-пусто, красные точки поплыли перед глазами и боль ударила. Мама сказала: "Счастье-то какое, и ты, Велечка, уподобился... Господь внимание обратил".

- Велька, а что ты шептал на уроке, на диктанте?

- Пресвитер учил... когда говорят что-либо богохульное, надо повторять про себя: "Господи, все это ложь, я все равно верю только тебе, меня силой заставляют...", - он замолчал на минутку и добавил тусклым измученным голосом: - Дима, иди, пожалуйста, домой. Я устал. Может, удастся поспать немного

У меня у самого голова шла кругом.

На скамеечке под талом сидела Лиза. Я ей обрадовался. И ей и тому, что можно отвлечься, поболтать на посторонние темы. Но она видела, как я выходил из дедушкиной двери и поэтому сразу спросила:

- Как Велька?

Мы виделись реже, и теперь ее интересовало все, происшедшее за два дня. Я рассказал и про диктант, и про радугу.

- Бедный Авель! - пожалела она.

- А у тебя что нового?

- Вчера в цирке такого чудного фокусника видела, китайца...

- Чего-чего? - переспросил я.

- Да в цирке, говорю, фокусника...

- Фу ты... Совсем на религии помешался. Послышалось: в церкви - фокусника. Вот не поверишь: сегодня в небо глянул - самолетик летит, маленький, серебристый... Так у меня сравнение мелькнуло -"словно крестик", ну... крестильный, как у бабушки моей в шкатулке.

- У баптистов нет крестов.

- Знаю, Велька говорил. Ты про фокусы...

- Да. Китаец в сундук девочку спрятал, на замок закрыл. Сундук на ковре. Ковер скатывали потом - никаких дыр там не было. А через минуту - сундук пустой и девчонка из-за ширмы выходит? Как это получается? Я думала, думала...

- Ну, Лиза! Детский сад. Ловкость рук и дело техники. Слушай, у меня идея! Вот бы нам подарить Вельке набор для фокусов. Весной в "Детском мире" продавали. Борьке на день рождения мама дарила. Велик бы отвлекся. Хоть так расшевелить. Любопытно же.

- То - весной... Я недавно была - не видела.

- А у Бориса попросить?

- Помирились что ли?

- Помирились - не помирились, а если надо, разговариваем. - И, не теряя времени, направился к Борьке.

- Он разулыбался, хлопнул по плечу:

- Ага-а, пришел!.. Надоел тебе, наконец, твой Велосипед?! И чего ты нашел в нем? Забитый какой-то! С таким каши не сваришь. Ну что, в шахматишки перекинемся? Или пойдем, я тебе павлиньего голубя покажу. Новый, ты не видел, - он схватил меня за рукав и радостно потащил к голубятне, не обращая внимания на мое молчание. - Ему теперь голубку надо, а у меня денег не хватает.

Я не ожидал особенно теплого приема и не знал теперь что сказать. С одной стороны, оказывается, соскучился по Борьке и с удовольствием побыл бы с ним подольше, но с другой стороны, он сразу "заладит", как сказал Буржуй, к нам во двор и вполне может свести на нет все наш небольшие достижения в Велькином перевоспитании.

- А ты чего тако^ смурной?

- Ничего... Я, в общем-то, по делу!

- Ах, по де-е-елу, - пропел Борька, и голос его стал попрохладнее.

- Да. Я хотел попросить у тебя "Волшебника"

- Как это - попросить? - У него в голове, видно, сработал калькулятор. - Купить что ли? - Он задумался и заявил вполне официально: - Можно. Мне деньги на павлинку нужны.

Борька полез под шкаф и достал большую коробку. Повертел, присмотрелся: - Вот. Восемь рублей. Устраивает? Я поскреб затылок.

Где их взять?

- А... Ладно! Давай.

Он придвинул коробку к себе:

- Деньги вперед!

Борька не был жадиной, и я понимал, что он вредничает из принципа.

- Хорошо. Завтра утром.

И стал соображать, где раздобыть денег. Три рубля у меня оставалось от десяти, полученных после трудового десанта. Посмотрим, что есть у Лизы. Недостающее доберем у Буржуя. Он в таких случаях был незаменим со своей любимой присказкой: "Деньги-товар-деньги". Мы не злоупотребляли, но, если становилось очень нужно, подходили к нему: Может, вам помочь чем-нибудь?". Он немедленно находил дело: клумбу вскопать, окна перемыть, спилить старые ветки с дерева и отнести их на свалку. Мама считала, что это непедагогично и была категорически против, поэтому приходилось выбирать подходящий момент. Но кое в чем я здесь с ней согласен. Что мы? Мы взрослые, сознательные.

Поработали - заработали. Как в филиале Службы быта. А с Людмилкой серьезнее. Он выдавая ей пятаки и гривенники за каждую мелочь. Вот, например, любил, когда ему после баньки пятки распаренные почесывают. Смешно, да? Но жене - некогда, а дочке в ладошку пятак - она мультики смотрит и между делом отца ублажает. Он мурлычет от удовольствия, она приобщается к накопительству. Все счастливы. А мне Людмилку жалко. Вырастет в копилку-кошечку. Хорошо хоть к Колляше приучил понемногу. Теперь надо думать - как от денег отвадить.

У Лизы оказалось два рубля.

Я пошел на переговоры с Буржуем.

- Петр Васильевич, вам помощь не нужна?

- Финансы понадобились? Деньги-товар-деньги... - он сосредоточенным взглядом обвел свои владения: - Есть! В чулане полно бутылок. Сдашь. С каждой - десять копеек тебе, десять - мне. Ладушки?

- Ладушки!

Всего тридцать бутылок нужно. Прекрасно. Это мы мигом. Стал с Лизой вытаскивать их из чулана - липкие, пыльные. Лиза сказала:

Сейчас уже "стеклотара" закрыта. Хорошо - завтра воскресенье. Сейчас мы их вымоем и в сетки уложим, а утром отнесем. Что мы и сделали.

В одиннадцать часов я нажимал кнопку Борькиного звонка, держа в кулаке 8.00.

- Ну как?

- Как условились!

Когда мы с ним говорили, он пересчитывал деньги и отдавал мне коробку, мама его была на кухне и, видно, услышала, поняла, что к чему. Сразу вышла, не выпуская скалку из рук:

- Борис, какие деньги? За что? "Волшебник"? Как ты можешь? Это же мой подарок!!! Отдай немедленно Диме деньги. Не ожидала.

Борька сразу на попятную:

- Мамочка, ему же очень нужно! Надо же выручать друзей!

- У нас представление, хотели иллюзионный номер устроить, - вклинился я и почти не соврал.

- А при чем тут рубли? - мама грозно смотрела на Борьку. - Опять голуби? - И вздохнула: - Как они мне надоели! - потом повернулась ко мне: - Дима, возьми игру. Когда не нужна будет, вернешь.

Борька догнал меня у наших ворот:

- Подожди. Хоть три рубля дай. За прокат, - и виновато пояснил: - Мне, правда, очень нужно.

Я, не раздумывая, вложил ему в ладонь потный трояк:

- На. И не обижайся на меня. К нам, действительно, сейчас лучше не приходить.

Он потоптался на месте.

- И потом, ты же первый начал... Ты первый сказал, что я без тебя не проживу, - все-таки не удержался я, припомнил. И пошел навстречу Лизе, чтобы отдать ее вклад, оставшийся нетронутым.


- Где расположимся?

- Может, в беседке? Там скамейка пошире и от мамы Велькиной подальше.

Я посмотрел на виноградник и лишь сейчас заметил, что листва его уже празднично краснеет. Оглянулся на тал - и его косицы стали желтоватыми. Совсем осень.

Раскрыли коробку - Людмилка тут как тут. И Шарик пожаловал. Колляша тоже натянул было цепочку, но понял, что бесполезно и, смирившись, грустно уткнул нос в лапы. Я отправил Людмилку к нему:

- Отвяжи и приведи, а то ничего не покажу. Сама прыгаешь целый день, а бедная собака без движения чахнет.

Теперь все в сборе кроме виновника представления.

- Лиза, без тебя не обойтись. Скажи тете Полине несколько ласковых слов.

Не знаю, что уж она там говорила, но Авеля вызволила.

Все расселись. Я загородил содержимое коробки крышкой, закутался в старую скатерть и вполне профессионально начал спектакль:

- Дорогие товарищи, дамы и господа, двуногие и четверолапые, перед вами выступит знаменитый волшебник, маг и магистр сверхъестественных наук Дим-аль-Рашид...

Мне готовиться не надо было. Весной с Борькой все отработали до мелочей. Думал - забыл что-нибудь. Но нет. Пальцы сами помнили, как им двигаться. Бусинки загадочно исчезали из одного стаканчика и появлялись в другом. Волшебная палочка подпрыгивала, пытаясь вырваться из рук. Разрезанная веревка оказывалась снова целой...

Людмилка повизгивала от восторга. Шарик прыгал от того, что всем весело. Колля радовалась разнообразию в жизни и нашему обществу. Велька... Я еще не видел у него таких глаз. Изумление, опасение и тоже восторг. Как у Людмилки. Кажется, он никогда не видел ничего подобного.

- А теперь ты, - протянул я ему волшебную палочку.

Он спрятал руки за спину:

- Я не сумею, мне нельзя.

- Тебе и смотреть нельзя было! - заявил я коварно.

- Наверное, - он съежился и потускнел.

- Ну, Велечка, пожалуйста, это так здорово, -Лиза заглянула ему в глаза, - палочка, правда, проще всего. Вот, смотри, - и она, медленнее, чем я, - опыта не хватало, - показала фокус тоже. Сначала, накрыв руку платком, потом - без него.

Велька недоверчиво принял палочку, осторожно, будто она и впрямь живая, положил на левую руку, как я показал, оттянул бусинку с резинкой и зажал ее большим пальцем.

- Тут, главное, чтобы ладони были сухими, лучше даже мелом натереть.

И вот чудо свершилось. Палочка поползла из Велькиных рук, и он рассмеялся. Первый раз я увидел, как он смеется. Совсем по-детски!

И мы захохотали все вместе. И веселились до тех пор, пока у беседки не возникла фигура тети Поляны.

- Авель?! - сурово произнесла она, словно отрубила: - Домой! - и не оглядываясь, пошла обратно в полной уверенности, что он беспрекословно подчинится. Точно. Велька вяло поднялся, не выпуская палочку из рук, и поплелся за матерью. У ступенек она оглянулась:

- Сочинение ты уже написал?

Какое сочинение? Нам же не задавали. Я хотел сказать ей об этом, но дверь уже захлопнулась.


Уроки были выучены. Я перелистнул последнюю страничку "Слова о полку Игореве", заданного по истории для внеклассного чтения, и подумал, что у Авеля "Слова", наверняка, нет. Надо бы отнести. Дождался, когда тетя Полина, взяв кошелку, отправилась в магазин, и пошел к ним. Дед, лежа на диване, читал газеты. Велик сидел перед раскрытой тетрадкой, покусывая кончик авторучки. Первым его побуждением было закрыть тетрадку, но я все равно успел прочитать: "Мой любимый герой", и он оставил ее в покое.

- Не грызи ручку. Дурная привычка, - сказал я бабушкиным тоном.

Белька, смутившись, положил ее перед собой.

- Странно. Нам не задавали такого сочинения.

- Это не в школе. Диакон велел...

- И про кого ты напишешь? - Я слабо представлял, кого может иметь в виду диакон. - Про героев войны или про литературных?..

- Можно только из Библии выбирать. Я вот сижу и не знаю, на ком остановиться. Иосифа Прекрасного выбрать? Он очень чистый и добродетельный. А может, про Соломона написать? Он был самым мудрым. Еще есть Самсон, Давид, объединивший все израильские племена, Моисей...

- А Моисей чем прославился?

- Он спас свое племя, провел его через Чермное море, аки посуху, и через пустыню Синайскую... с Божьей помощью... Измученные скитальцы, голодные и страждущие шли долгие недели под палящими лучами. Они так страдали!

"С Божьей помощью...", - хотелось ехидненько добавить мне, но промолчал. И вдруг стало обидно за нашу родную историю.

- Велька, - я погладил его по руке, - только не обижайся, но скажи, пожалуйста, какая связь между тобой и племенами израильскими?

Я порылся в стопке учебников на столе и достал нужный мне сейчас:

- Вот. Ты успел историю прочитать? - Я ткнул пальцем в строчки пройденной вчера темы: - Что было на твоей родной Украине. "Сотворился плач великий в земле нашей.... Взяв город, половцы запалили его огнем, а жителей повели в свои кочевья... Измученных, печальных, костенеющих от холода, голодных, со скорбными лицами и почерневшими телами...". Ты слышишь? Междоусобицы, половцы, печенеги, Чингиз-хан с Батыем... Или на нашей земле страданий не хватало?

Я вспомнил о "Слове", все еще зажатом под мышкой.

Это тебе. Нам задавали. Смотри, открываю на первой попавшейся странице:

"На Немиге снопы стелют головами,

молотят цепами булатными,

на току жизнь кладут,

веют душу от тела.

У Немиги кровавые берега

не добром были посеяны -

посеяны костьми русских сынов".

Авель молчал. Дед давно отложил газету в сторону.

- А пожалуй, внучок, Димитрий верно говорит. И коли охота молиться, то, чем на Библию, лучше на "Слово о полку Игореве".

Велька что-то зашептал, прикрыв глаза, наверное, снова просил у Господа прощенье за богохульство.

Я заметил, что его тетрадка была наполовину исписана. Интересненько. Пододвинул ее к себе. Велька не обращает внимания. Вот и хорошо. Открыл ее сначала и увидел крупно написанные вопросы, подчеркнутые красным фломастером, и подробные ответы. Бросилось в глаза: "Где поселил Бог человека, когда создал его?"; "Какие реки вытекали из Едемского сада?"; "Чем наказал Бог Соломона?". География с историей! Бред сивой кобылы! Мне захотелось наорать на него, отдубасить, как следует, чтобы не забивал голову чушью. Еле сдержался. Положил перед ним "Слово".

- Ты прочитай все-таки.

- Ладно, - рассеянно кивнул он.


До последнего момента я ничего не говорил Вельке про школьный спектакль. Зачем зря приглашать, если мама его будет дома? Все равно не пустит. Поэтому я занимался Шариком, а сам поглядывал в сторону дедушкиных дверей: не идет ли с работы тетя Полина. Начинало темнеть. Жаль, что актовый зал был свободен только вечером. Если б пораньше, я бы вытащил Вельку без разрешения. Шарик был, как всегда, жизнерадостен, но, осмотренный критическим оком, показался мне грязноватым для артиста. Выкупать бы его! Но представив себя на месте мокрого Шарика под холодным осенним ветром, я поежился. Посмотрел на небо - тучи висели совсем низко.

"Или выкупать его дома? - размышлял я. - Не выйдет, бабушка его вместе со мной выкинет". И вдруг вспомнил, что, когда мы извлекали бутылки из чулана, я заметил там две старые баночки аэрозоля для чистки ковров. Надо попробовать... Я потер одну из них ветошью - как лампу Алладина, но она была бездыханной. Зато у второй тихо, но обнадеживающе булькнуло внутри. Крышечка отвинчена, кнопочка нажата. Патентованное средство дунуло, плюнуло и к Шариковой спине прилипло несколько белых клочьев. Бедный пес, фыркнув, кинулся из чулана.

- Стой, куда?.. Пену смахнешь! - но это был не тот случай, когда Шарик отличался послушанием. Пришлось его, рычащего и сопящего, извлекать из-под кустов.

Данила Степанович, сидя на крылечке, с интересом наблюдал за нашими маневрами: "Ты чего это с ним делаешь?". Морда Шарика уже была зажата у меня между колен и я, водя щеткой по повлажневшей блестящей шерсти, смог, наконец, ответить, а заодно и спросить:

- Дедушка, можно Веля тоже с нами пойдет?

- Пускай. Отчего ж не пойти? Если уроки сделал... Все дома и дома. Мы позвали Велика, но он с сомнением посмотрел на деда:

- Мама же заругается.

- А пока мамы нет? И мы не знаем... А я ее заместитель. Сходи, милый.

И мы побежали к школе, хоть было рановато. Шарик, входя в роль фокстерьера, звонко лаял. Авель с опаской оглядывался - не покажется ли на горизонте мама.

И хорошо, что, когда мы пришли, зал был пуст. Я усадил Вельку в центре первого ряда, наказал не скучать и пошел в гримерную переодеваться. Ведь у меня тоже была роль, хоть и бессловесная. Само собой разумелось, что там, где Шарик, должен быть и его хозяин, - чтобы у собаки не возникло стрессовой ситуации. И мне было предложено на заднем плане изображать отдыхающего на лодке, которая представляла собой две табуретки, прикрытые куском разрисованного картона. А заодно нашлось дело и для актрисы, а то девчонки слишком возмущались выбором сугубо мужского спектакля. Но желающих плыть на моей лодке было много, поэтому провели конкурс. И выбрали Ритку Клюеву. За то, что она самая активная, за то, что ресницы длиннющие и волосы светлые - как у настоящей англичанки. Но решающим оказался ее вклад в декорации. Она принесла из своей ванной голубой полиэтиленовый занавес с синими рыбками, который прекрасно заменял воду в Темзе.

Девчонки от скуки пытались повязать Шарикину шею красным капроновым бантом и громко спорили, чем от него пахнет: "Сигнатюром" или "Серебристым ландышем". Я загадочно помалкивал об истоках аромата.

Наконец, зал зашумел, колокольчик зазвенел, требуя всеобщего внимания, Ритка расправила пышную юбку, я надел элегантный картонный цилиндр, взял в правую, ближнюю к залу, руку одно весло - второе не помещалось на сцене - и начал энергично грести, не выпуская Вельку из поля зрения. Он был серьезен.

К рампе вышли три англичанина, вдоволь хлебнувшие тягот путешествия "дикарями". Они были облачены в серые, видавшие виды фланелевые больничные пижамы, это моя заслуга. Сначала хотели в полном соответствии с иллюстрациями к Джерому К. Джерому нарядить их в клетчатые костюмы. А я читал-читал и вычитал, что, собирая багаж, они, по совету Джорджа, уложили в саквояж по паре белых фланелевых спортивных костюмов. Имея капельку воображения, можно было представить, что с ними стало после мытарств под дождем и солнцем. "Монморанси" мячиком прыгал по сцене и пытался кувыркаться. Я подозреваю, что у него чесалась спина после моей чистки. Послышалась первая реплика Гарриса, и зрители начали смеяться. Иностранных слов было мало. И преобладали междометия с восклицаниями типа: "О,дьявол!". Тем не менее, спектакль считался престижным, и в журнал на страничку "английский язык" после него залетало три пятерки. Итак, слов было мало, веселого мельтешенья - уйма Кусок пластилина, облепленный фольгой в роли неподдающейся "ананасной" банки, под ударами инструментов малопригодных для вскрывайся, принимал самые причудливые форма. Палатка заваливалась, погребая под рыжим брезентом "Монморанси", он визжал и превосходно путался под ногами. Но верхом режиссерского мастерства была сценка с Гаррисом, который в момент дележки пудинга проваливался в яму. Вместо нее в нашем распоряжении была почти настоящая суфлерская будка, прикрытая от зрителей зеленой тряпкой-травой, и туда самоотверженно сваливался Витька-Гаррис так, что на полу после грохота паденья возникала лишь его голова и тарелка со спасенным пудингом. На лицах друзей недоумение. Зал ревет от восторга. Старшие свистят. Младшие топают ногами. Велька хохочет. Мы раскланиваемся. Я подхватываю визжащего Шарика и махаю Вельке, чтобы выбирался. Пора домой. Можно было еще "Ромео и Джульетту" досмотреть, но Шарик не даст. Да и поздно уже.

Мы, разгоряченные, выбежали из школы, и тут же шарахнулись назад.

На нас обрушился ливень, холодный, осенний. Стало очень неуютно. Я вспомнил о голубом полиэтилене на сцене, сунул Шарика Вельке в руки, чтобы не увязался за мной, и бросился обратно. Занавес был еще закрыт, и я без помех скомкал пленку.

Мы бежали под дождем. Он шумел, колотил по пленке над головами, я кричал: "А ты видел? А ты заметил?.. Правда, здорово?..". Но на повороте к нашему переулку мы с размаху наткнулись на неподвижную темную фигуру. "Мама?!" - испуганно вскрикнул Белька. Сколько же она тут стояла?

Первый удар таловыми прутьями пришелся ему по спине. Второй ожег поясницу. Я точно это знал, потому, что конец задел меня. Я охнул, Шарик вывалился на дорогу. Велька молча продолжал бежать, вздрагивая от ударов. Я пытался перехватить руки его матери. Грязный Шарик, воображая, что обижают меня, кусал ее за ноги и лаял во все горло. Если бы не ливень, мы, наверное, собрали бы массу наблюдателей. А так... лишь дед Данила ковылял навстречу, причитая:

- Полиночка, это я разрешил... Веля-то при чем?.. Не надо!

Но куда ему хромому-больному сладить с одержимой.

- Я просила вас, папа, не вмешиваться в нашу жизнь. А у него своя голова на плечах, - и еще раз огрев Бельку, отбросила прутья проговорив:

- Я пыталась тебя увещевать с терпением и любовью, но истинно сказано, что, кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына... без наказания не спасти души от преисподней.

Меня осенило слишком поздно:

- Тетя Полина, спектакль же на английском был! Учительница ему велела прийти для развития навыков!.. Тетя Полина!

Дверь захлопнулась. Но действительно?.. Или мне показалось? - Велькина мать на секунду приостановилась.

- Ты иди. Я сам... - сказал мне на прощание дед Данила.


После спектакля Велька снова замкнулся. Школа - дом. Никаких разговоров.

И только неделю спустя, выглянув во двор, я застал там отрадную картину.

Снова выглянуло солнышко. После первых холодов всегда кажется, что все - не видать нам тепла до весны. Но солнце еще и землю подсушить успеет и нежную травку лукаво из-под земли вытянет.

Лиза чинно сидела с Велькой в беседке. Собственно, беседкой это называлось, когда, вскарабкавшись по перекладинам, виноградник образовывал шатер, а теперь над скамейкой только небо синело.

- Я попросила тетю Полину выпустить Авеля на свежий воздух, чтобы он мне тут Библию почитал, - пояснила улыбаясь Лиза, - она обрадовалась даже, говорит: "Идите, детки".

Хитрушка - Лиза. Здорово придумала.

- Мне непонятно, а Веля объясняет. Смотри, Дима, здесь про деньги, - она открыла заложенную веточкой страницу, - это "Книга Левит", - и обратилась к Велику: - Как они называются?

- Сикли, - ответил тот.

- Я пойду посмотрю в справочнике. Может, там про них естъ? - встала Лиза.

Велька удержал ее:

- Не ходи, я и так знаю. Это серебряные монетки, примерно как наши пятнадцать копеек.

- Да? - с недоверием посмотрела на него Лиза. - Значит, мы такие дешевые?

- А в чем дело? - заинтересовался я.

Лиза прочитала:

- "... И сказал Господь Моисею.... если кто даст обет посвятить душу Господу по оценке твоей, то оценка твоя мужчине... от 5 до 20 лет... 20 сиклей, а женщине - 10 сиклей..."

Мы собрали всю наличную мелочь и стали прикидывать. Лиза все-таки сходила домой, но - за серебряной ложечкой, которую тетя ей, годовалой, подарила на зубок. И получилось, как ни крути, что Лиза стоила не дороже такой вот чайной ложечки, хоть с витой ручкой и листиком на конце, а мы с Велькой - по две ложечки. А если бы Велькиной маме вместо сына предложить целый столовый набор, согласилась бы? Нет уж! То-то и оно. И относительная стоимость... Знаю из истории, что женщины всегда оценивались дешевле, но, если сейчас сравнить честно, что умеет Лиза и мы, то придется признать: я из троих попаду на почетное третье место. Остается вздохнуть.

Я потянулся за Библией. Велька с видимой неохотой выпустил ее из рук. Понимаю: грустно, когда святыни оказываются не такими уж безупречными. Но мы так старались быть тактичными!.. И не хотели его обижать.

- Велька, а тетя Полина уже успокоилась после того случая?

Он встрепенулся:

- Ты не подумай, Дим... она хорошая... она потом мне ссадины мазала, всю ночь плакала и молилась. Пресвитер все время твердит: "Кто не с Богом, тот с ножом", и она очень боится, что я стану безбожником и покачусь по плохой дорожке.

Я рассеянно перелистывал страницы. Мое внимание привлекло слово "саранча" и недалеко от него "свинья". Я вчитался, пока Лиза с Велькой разговаривали о городе и деревне, а потом подумал и начал осаду:

- Велька, а ты ведь и вправду безбожник.

Он испуганно посмотрел на меня: "Почему?"

Вы дедушке с гостинцами привезли соленое сало?

- Да, - он еще не уловил моей хитрой мысли.

- И сам ты его ел? И окорок любишь?

Он кивнул: "Ну и что?".

А то, что в Библии твоей написано про свиней: "Мяса их не ешьте и к трупам не прикасайтесь: нечисты они для вас". Значит, ты нарушаешь Божью заповедь?

- Нам пресвитер разрешает, - нерешительно оправдался Велька.

- А не много ли он на себя берет - отменять Божью заповедь?

- Ты так считаешь?

Велька начал бледнеть, и его пальцы потянулись к вискам, но я решил не отступать.

- При чем тут я? Я ничего не считаю. Я просто спрашиваю. И смотри дальше: "Из всех пресмыкающихся, ходящих на четырех ногах, тех только ешьте, у которых есть голени выше ног...". Странно, - оторвался я на секунду от чтения, - а я всегда думал, что голени - это части ног... как же они могут быть выше самих себя? - потом продолжил: -"Чтобы скакать ими по земле; сих ешьте из них: саранчу с ее породою...", остальные какие-то незнакомые, но саранчу я прекрасно знаю. Раз ты верующий, должен саранчу есть. Ел? - сурово спросил я.

Он только испуганно покачал головой.

- А съел бы, чтобы доказать любовь к Богу?

Я очень надеялся, что он откажется. Но, если нет, я знал, что сделаю. Вчера, выметая пол из под кухонного шкафчика, я нашел там большого кузнечика - размером с указательный палец. Он то ли забрался в укромный утолок, чтобы перезимовать и уснул там, то ли сдох. Я не понял. Хотел отнести его в школьную коллекцию, а пока засунул в коробку из-под карандашей.

- Съел бы, - медленно проговорил Белька, словно проверяя себя, но надеясь, что Бог помилует от такого испытания.

- А вот посмотрим, - выкрикнул я уже на бегу к дому и вернулся с кузнечиком. Ни Лиза, ни Велька не ожидали такого оборота.

- Перестань, - вступилась за него девочка.

- И почему это перестань? - закусил я удила, - Пусть жует!

Единственное, чего я боялся, так это того, что кузнечик проснется, когда его начнут раскусывать, но он меня не подвел - действительно, оказался засохшим.

Велькин лоб покрылся испариной, но я был неумолим. Лиза, распахнув глаза, с гримасой отвращения смотрела, как он трясущимися пальцами отломил ножку насекомого, откусил немного с сухим хрустом, прожевал и проглотил. Лиза одновременно с Велькой сделала глотательное движение, и они, одинаково зажав рты ладонями, бросились в разные стороны. У меня тоже тошнота подкатила к горлу. Я башмаком запихнул бедного кузнечика подальше под скамейку и пошел домой, рассуждая правильно ли я поступил. Вельку было жалко. Но если до него слова не очень доходят? Решил, что правильно.

На следующая день я надумал попросить тетю Поляну взять меня с собой в молитвенный дом. Через Вельку передавать просьбу было бесполезно. Не согласилась бы. Я направился к соседям, настраиваясь на долгие уговоры. И в дверях столкнулся с Лией Павловной.

Я озабоченно посмотрел на лица женщин. Кажется, довольны друг другом. Улыбаются. Представляю их разговор! Учительница, как и Лиза, постаралась приручить Велькину мать и, конечно, наговорила ей чего-нибудь доброго. Какой Велечка скромный и тихий... как он прекрасно успевает по английскому... очень музыкальный мальчик... Но ни слова о весьма спорных успехах по физике и математике. А если упомянула их, то лишь вскользь, с пожеланием уделить немного больше внимания точным наукам.

- Ну, Полина Тарасовна, мы договорились... Авель нам очень нужен - хоть одну песню спеть... Такого голоса ни у кого нет.

Велькина мама полыценно кивнула:

- Хорошо, - но вдруг насторожилась: - А чем песня?

- Я все не помню... - схитрила Лия Павловна, - про орленка, как он к солнцу взлетает...

- В небо, значит... словно ангел... - ей точно не хотелось сейчас замечать опасность, и она, потеряв бдительность, согласилась.

Тут и я, уловив подходящий момент, попрощался с одной, поздоровался с другой, дождался, когда Лия Павловна отошла на несколько шагов, и спросил:

- Тетя Полина, южно я с вами туда схожу, - и помолчав, добавил: - Так хочется Велино пение послушать!..

Она пристально посмотрела на меня:

- А обещаешь не хулиганить?

- Ну что вы! - возмущенно начал было я. - Разве я похож на бандита?

Но она прервана мои оправдания:

- Похож - не похож... Ладно. Может, и на тебя снизойдет благорасположение Господнее. Авель за тобой зайдет, - сказала она и плотно прикрыла дверь, не оставляя надежды на приглашение в гости.

Но пока я дождался "культпохода", произошло еще одно важное бытие.

Велька все-таки выдал себя.

Мы проходили "Мцыри". Я сразу понял, что Лия Павловна, при распределении главок для заучивания, третью задала нашему ряду не случайно - из-за Вельки, но серьезного конфликта на уроке не предполагал. Она вызвала его вторым:

- Славович!

Велька довольно бодро проговорил первые строки исповеди Мцыри. Потом его язык начал заплетаться и он совсем замолчал.

- Ну что ж ты? Не доучил? Садись. Рогожникова...

Лариса бодро оттарабанила текст. Лия Павловна поморщилась.

- Юля, разве можно так читать Лермонтова? Климов, может быть, ты покажешь, чему тебя в драмкружке учат?

Я поднялся без особой охоты, но не ударять же лицом в грязь? Собрахлся с духом и громко, "с чувством", продекламировал:

"... Таких две жизни за одну,

Но только полную тревог,

Я променял бы, если б мог.

Я знал одной лишь думы власть,

Одну - но пламенную страсть...

Она мечты мои звала

От келий душных и молитв

В тот чудный мир тревог и битв..."


Велик сидел, понурив голову.

Ребята, а как вы думаете, - спросила Лия Павловна, - кто виноват в том, что Мцыри несчастен?

- Монахи, конечно, - выкрикнул с места Федоскин.

- Но почему?

Лешка поднялся:

Они же заточили его мальчишкой в стенах монастыря, оторвали от людей, от Родины, от дел разных.

- Правильно. А кто такие монахи?

- Ну... эти... которые в кельях живут... не женятся, - Федоскин почесал затылок. В классе раздались смешки.

- Садишь, Алексей, общее представление имеешь... - в ее голосе звучала ироническая нотка. - Итак, друзья мои, четче сформулировав мысль Федоскина, можно сказать, что монахи, то есть религиозные группы людей, "ушедших от мира", как они сами говорили, основные виновника трагедии Мцыри. Кто не согласен? Славович, ты готов возразить?

Велька встал, сел, опять встал:

- Но не они же начали войну? Не они оторвали Мцыри от родины. Они наоборот - выходили и спасли его.

- Отчасти ты прав. Но прислушайся к словам исповеди: "Скажи мне, что средь этих стен могли бы дать вы мне взамен той дружбы краткой, но живой, меж бурным сердцем и грозой?..". Значит та жизнь, которую ему подарили, не была настоящей полноценной жизнью и, видите, дальше... он ею не дорожил...

Разговор продолжался. Я представил себе толстые мрачные стены монастыря, крошечные оконца, плесень на темных камнях, мальчика, мечтающего о воле, и на некоторое время упустил нить рассуждений. Включился, когда в классе повисла напряженная тишина и зазвенел Велькин голос:

- А разве верить плохо? Без веры хорошего не сделаешь, страх перед Богом и любовь к нему удерживают от плохого. Христос наставлял быть великодушными, справедливыми и жить честно.

- Так ты считаешь, что все атеисты - плохие люди? И я, и Климов?

Но ее перебил вопль Федоскина, открывшего Америку:

- Ребята, тю! Да Велик в Бога верит! - И класс, как я когда-то, на минуту опешивший, взорвался: - Вот это да!

- Монах! Инок!

- Нет, поп, попик...

- Попка-дурак, попка-дурак!

- Прекратите, немедленно! - хлопнула журналом по столу Лия Павловна.

Велька, изжелта-бледный, выскочил из класса. Я бросился его утешать. Он, прижавшись лбом к подмороженному стеклу вестибюля, повторял только:

- Я не вернусь к ним... звери... я знаю, что Господь опять посылает мне испытания...

- Перестань, а? - разозлился я. - Какие, к черту, испытания? Они обычные люди. Просто по другому воспитаны. А некоторые просто - плохо. Сами они - дураки. Я с ними разберусь. Ну нагрубили. Так это - от неожиданности. Не стоит принимать все близко к сердцу... В том плане, что убиваться с горя... Но подумать надо. Почему ты смотришь на мир только из своего оконца? Я виноват тоже - не подготовил их как следует. Но и ты хорош. Говорил же: помалкивай. Успокоился? Ничего особо страшного не произошло. Сейчас в класс не возвращайся. Иди домой. Я твою сумку захвачу.

Я подтолкнул его к раздевалке и вернулся в класс. Там стало спокойнее, но ненамного.

- В этом году некоторые из вас вступят в комсомол, ростом вымахали выше родителей, а ведете себя как маленькие злые дикари!

- Это он дикарь!

- Ваш товарищ не совсем такой, как вы. Ну считайте, что он болен...

- Ах, психбольной, - это Борька не мог угомониться, - так пусть в психушке лечится!

- Ваш класс казался мне слишком причесанным и благополучным, - продолжала Лия Павловна: - Стопроцентная явка на собрания, сбор металлолома и шефство над октябрятами. И я не раз замечала: часто все делается по инерции, без живинки, - она запнулась на миг, решив, что недостаточно объективна - были, были и у нас дела на взлете. - Не всегда, но часто. А сейчас именно тот случай, когда нужна просто ваша добрая душа. Немножко внимания... Вспомните Мцыри!.. И не Веля выбрал такой образ мышления - люди, воспитавшие его. Договорились? Хорошо бы попросить прошения за грубость. Но, если вы не можете извиниться искренне, то не делайте этого совсем.

- А вдруг он не вернется? - забеспокоилась Ритка Клюева.

- Вернется, - заверил всех я. - Беру на себя. Только учтите - при условии, что больше никаких оскорблений! ...

Класс согласно загудел.

На следующий день Велька пришел в школу, как в первый раз. Я хочу сказать, что к новичкам обычно проявляют особый интерес. Так происходило и сейчас. Вельку изучали. Я часто замечал, как он старается втянуть голову в плечи, поймав чей-нибудь пристальный взгляд. Но тут ничего страшного не было. Хуже, когда от желания сделать добро, переигрывали, и, стоило ему связать два путных слова или удачно ответить на вопрос учителя, кто-нибудь восклицал: "Да что ты говоришь! Верно! Как здорово!". Словно это собака или воробей произнесли "синхрофазотрон". А в остальном классная жизнь потекла по-прежнему.


Неширокими улочками, часто сворачивая, мы удалялись от шумного проспекта. Сумерки переходили в ночь, подменяя краски и объемы темными силуэтами и четче выделяя звуки. Казалось, что слова наставлений, произносимые для меня тетей Полиной, были слышны за сотню метров.

- Молитва - это озеро, в котором тонут наши заботы, это крылья, возносящие душу к небу... это очищение, но обращаться к Отцу Небесному лучше с какой-то определенной просьбой... так он хочет... ему некогда разбираться в смутных желаниях. Поэтому подумай за чем ты идешь в храм Божий.

Я и думал... о том, что тогда Бог получается похожим на продавца в магазине. Ты просишь альбом за полтинник - он кладет его тебе на прилавок. Но альбома может не оказаться, или ты ему не приглянешься. И он пошлет тебя подальше: "Не заслужил. Иди-иди... гуляй!".

Впереди над темными одноэтажными домами возникло светлое пятно.

- Вот и пришли.

Я подошел к резной дубовой двери, возле которой висела подсвеченная доска "Дом молитв", но Велька потянул меня за угол, к другому входу и, нажав ручку, пропустил меня вперед. Я на секунду остановился, ослепленный морем света. Тетя Полина зашептала:

- Слева мужские скамьи. Сиди спокойно. Молись горячо, но тихо. Я пойду к сестрам. Авель будет в хоре. Один не уходи - заблудишься.

Она всерьез думает, что я намерен молиться?

Велька ушел с мамой. Оглянулся - выражение его лица было извиняющимся.

Я сел в пятом ряду, на краешек узкой, но все же удобной и мягкой скамьи, обтянутой серой тканью. Осмотрелся. Да... ничего себе храмик... побольше нашего актового зала. Когда хоронили жену деда Данилы, я заходил в церковь и прекрасно помню полумрак, суровые, скорбные лики святых, сладковатый запах ладана, светлячки лампадок, темные одежды. А здесь - нарядно... как на станции метро.

Высокие потолки с квадратами дневного света. На розовых стонах: лампы-свечки, в хрустальных подвесках. Кремовые шелковые шторы, перехваченные лентами, прикрывают огромные окна. Я перевел взгляд на место, которое назвал бы сценой: кафедра, переходящая в длинный стол - из светлого дерева. И такой же блестящий желтоватый рояль, за ним десяток возвышающихся ступеньками рядов, на которых рассаживались: ближе - девушки, дальше - подростки и молодые мужчины. Ого! Японский усилитель со стерео колонками! В школу бы такой! У стены темный высокий шкаф. Под потолком надпись: "Мы проповедуем Христа, распятого, воскресшего и вновь грядущего".

Ничем особенно не отличимый, от группы мужчин отошел человек и поднялся на кафедру. Все заняли свои места, притихли.

- Дорогие братья и сестры, а также наши друзья, пришедшие услышать слово Божье, приветствуем вас, - и он, как я понял -пресвитер, заговорил долго, гладко, часто упоминая агнца в белом одеянии и с пальмовыми ветвями. Я, наверное, с непривычки никак не мог уловить хода его мыслей. Слова произносились, глаголы следовали за существительными, а смысла не отыскать... Вот, наконец, появилось нечто связное:

- Да, Мария Магдалина, бывшая грешница, пришла, чтобы приникнуть к Его стопам, чтобы утишить Его страдания. Не знаем мы, стало ли Ему легче, но она пришла - очищенная и просветленная, - голос его задрожал, он вытащил белоснежный носовой платок, дважды встряхнул его, словно фокусник показывающий, что в платке ничего не завернуто, и приложил к глазам. "Плохо играет, - подумал я, - у нас такие слезы называют "глицериновыми", - и оглянулся, ожидая увидеть на сконфуженных лицах неловкость за выступающего. Ничего подобного. Замелькали платочки... слезы... выражение сострадания, отчаяния и надежды в устремленных к пресвитеру лицах. Рядом глухо всхлипнули. Я повернул голову и увидел заросшую рыжеватой щетиной щеку, по которой стекала "скупая мужская слеза". Ее смахнул кулак с синей татуировкой. "Муся", - успел прочитать я и снова недоуменно огляделся. Ну, если бы оплакивали погибших родных, было бы понятно, если бы горевали о судьбах тысяч, воюющих за свободу Афганистана или Никарагуа...

- Помолимся, - сказал пресвитер, и все встали. - Благодарим тебя, Отец наш Небесный, за то, что Ты не покинул нас, и дал нам этот храм и возможность славить в нем Тебя...

"Тебя", - эхом вторил ему мой сосед. И я вспомнил Андрюшу Сниткина из нашего класса. Меня всегда ужасно раздражала его манера оканчивать слова вместе с собеседником. Ему объясняешь что-нибудь, например: "Поднимись на седьмой этаж...", а он, кивая в такт головой, подхватывает: "...мись ...мой ...таж". И тут то же.

"Аминь!". И следом зазвенели слезы в надрывном женском голосе: "Господи, дай мир и спокойствие земле нашей! Славим тебя и умоляем не оставлять нас грешных, дать нам наставления свои в тяжелом пути нашем..." И столько страсти было в ее голосе, что его хотелось назвать возвышенным "глас". Он проникал до глубины души и касался каких-то неведомых до сего темных тайников во мне. Я с трудом освободился от наваждения. Люди стояли, опустив головы.

Вдруг я встретил нормальный живой взгляд на детской мордашке. Пацаненок лет трех выглядывал из-за материнского плеча. Значит, и малышей сюда приводят? Как же я не заметил раньше? На первых женских рядах полно детей. Те, что постарше, тоже шепчут молитвы. Младшие просто смирно стоят. Вот дисциплинка! Ведь ни один за полчаса и голоса не подал. "Аминь!". Сели. Так же туманно заговорил другой мужчина, наверное, диакон. Очень он мне напомнил нашего Буржуя. Такие же колючке глазки под седоватой шевелюрой и мощный торс. Постой, постой... Кажется, он произносит что-то членораздельное, и даже знакомое:

- Вы думаете, все может измениться само по себе? Без ваших стараний? - Ну прямо как Лия Павловна. - Нет! - голос возвысился. - И еще раз - нет! Вспомните, сколько раз вы слышали о скором грядущем рае в нашей жизни, но изменилось ли что-нибудь за последние годы? - Вот, пожалуй, новый мотив. - Нет! Так давайте приложим все усилия... - Он сказал это так, что логичным продолжением был бы призыв активно поработать на субботнике и окончить учебный год на "отлично", но прозвучало неожиданное: - К изучению слова Божьего и прославления его нашими молитвами, а Господь нас не оставит.

Он взмахнул рукой, полились необычные торжественные звуки. Я не сразу сообразил, что исходили они от органа, который я сначала принял за шкаф. И очень знакомый Велькин голос, сильный, чистый запел:

"Не ради почестей и славы

Стремлюсь я нынче к небесам,

А чтоб Всевышнего прославить

И здесь и там!"

Хор мощно, слаженно подхватил:

"На небесах мы будем жить...".

Вдохновение сияло на молодых лицах, и мне снова стало как-то не по себе.

Читали стихи, в каждой строке которых звучали слова бессилия: "раб, стадо, грешный, слабый...", опять пели гимны, благодарящие Господа, и только теперь я понял, как тяжело должно быть Вельке, мечущемуся между нами и ими, как сильны баптисты, вдалбливающие слова о смирении. Не думал, что это так серьезно... Я видел малышей, которые, едва научившись читать, подпевали, водя пальчиками по строчкам: "Библия - Божественное слово. Ею мы живем..."

Кажется, последняя молитва... Уф! Голова словно чугунная.

Но нет... пресвитер остановил поднимающееся с мест "стадо Господнее", подняв над головой белую бумажку:

- Братья и сестры, еще не все... подано прошение об ектений одной из сестер наших. Просит нас помолиться за сына ее годовалого, который тяжело болен.

Ектения. Значит, так же молились и за Лизино здоровье. Головы опять склонились:

- Просим тебя, Господи, оставь матери сына ее. Мы не настаиваем. Нет. Пусть будет так, как ты захочешь, но пойми желание матери, - он так и сказал "желание", а не "горе". - Это дитя ее кровное, и, если сможешь, смилостивься. На все воля твоя. Аминь!

Это было последней каплей. Еще одной молитвы я бы не вынес. Небось, малышу и врача не вызвали... Воля божья! А сама тетя Полина маме жаловалась, что не может нужного растирания от ревматизма найти. Значит, ищет, себя жалеет, и на волю Божью, чтоб вылечил он ее, не очень полагается. Я опять чувствовал, как поднимается раздражение.

Наконец, все засуетились, одеваясь. Я подождал -ко мне не подходили. Велькина мама разговаривала с двумя старушками, он сам стоял в проходе с диаконом, слушая его. Я подошел ближе: то же переливание из пустого в порожнее. И вдруг внешнее сходство мужчины с Буржуем натолкнуло меня на озорную идею.

"А, - решил я, - попытка - не пытка. Но надо сразу заинтриговать". И, стараясь принять глуповатый вид, сказал Вельке погромче:

- Авель, пойдем выкопаем золотое колечко!?

А дело было в том, что у фонарного столба при втекании в улицу - нашего переулка, в дорожный асфальт был вдавлен торцом кусочек медной трубки диаметром с обручальное колечко. Срез его был давно отполирован машинами и ботинками. Однажды на него упал мой взгляд. Я поковырялся - без инструментов не вытащить, пошел спросить что-нибудь подходящее у Лизиного папы. А тот - инженер-механик и разбирается в железках как следует. Лизин папа сказал:

- На дороге нечего ковыряться - собьют, но пойдем по смотрим, если хочешь.

Даже не нагибаясь к асфальту, он уверил меня, что это всего-навсего сплав меди. Я успокоился. Но потом, - проверить, что из этого выйдет, - сказал про золотое колечко Буржую. Он всполошился, схватил ломик, пробормотал, что за информацию выделит мне треть стоимости и побежал к перекрестку. Я не успел в полную меру насладиться зрелищем его разочарования. При первых ударах ломиком я увидел возвращающуюся с работы Лизину маму. Вот не кстати. Она сошла на дорогу, и я вздохнул: Лизины родители были чем-то цельным, что знал один, то знал и другой. Она погрозила мне пальцем из-за батуринской спины, и, не выдавая меня, разъяснила, о сплаве соседу. Он посмотрел на нее недоверчиво, но, чтобы не выглядеть совсем смешным, ушел, наверное, подозревая, что она немедленно вернется и вытащит золото. Слишком заманчиво оно блестело.

Эта история произошла летом. Тысячи колес разгладили шрамик на дороге от буржуйского ломика. И я решил поймать диакона на эту насадку.

- Какое колечко, - удивленно спросил ничего не знающий о нем Велька, а диакон насторожился.

Я почувствовал прилив вдохновения и очень живописно рассказал, как сегодня у одной женщины в красном пальто слетело с пальца на дорогу колечко и на наших глазах было вдавлено в нее МАЗом. Она заохала, попыталась выковырнуть его маникюрными ножницами и сломала их. Я ей даже помогал. Но бесполезно... И она сказала, - что придет ночью с мужем, когда схлынет движенье на улице, и захватив инструменты посерьезнее ножниц. Но, если поехать прямо сейчас, то можно ее опередить.

Авель смотрел на меня, словно первый раз увидел, а диакон начал короткую проповедь, из которой каждый вступающий в жизнь мальчик должен был навсегда запомнить, как греховно посягать на чужое добро, как ужасно думать о накопительстве, и что золото - это самая страшная отрава. Слов было много и в конце он произнес:

- Юноши, думайте не о благах жизни, а о душах своих. Вы должны быть готовы в любой день и час к переходу в вечность, поэтому следует избегать балласта, - он так и сказал "балласта", - балласта излишеств и привязанностей.

Но, по-моему, он клюнул, так как на прощание елейным голосом спросил, где я живу и пою ли? Вроде намереваясь вовлечь меня в хор, а я подробненько изложил дорогу, упомянув про столб, возле которого призывно поблескивало колечко. Меня смущало только одно: вдруг он не поверит - зима на носу, асфальт промерзший, как могло оно вмяться? Но я же упоминал про МАЗ, а это тебе не велосипед.

Диакон с нами распрощался. Мы подошли к тете Полине. Она похвалила меня за поведение. Я сказал: "Ну обещал же!.." и мы отправились домой.

В трамвае Велька прошептал мне:

- Ты про кольцо придумал? Зачем?

- Пока не могу сказать. А ты не сможешь со мной сейчас часика два погулять?

- Нет, - он кивнул на мать, сидящую впереди у дверей. - А зачем?

- Хорошо бы. Ну ладно, давай тогда договоримся так: как придешь - спать не ложись... нет, можешь лечь, но не засыпай, читай что-нибудь... хоть Библию свою на радость маме. А сам слушай. Как свистну, скажешь, что у тебя живот прихватило, охнешь - и во двор. А там посмотрим.

- Я попробую. А если ты не свистнешь? Так до утра и не спать?

- Жди до двенадцати, - я прикинул, что, коли не появится у моего столба диакон до полуночи, то все зря. Позже он не придет: и трамваи перестают ходить - не доберется до нас и, если поверил, будет думать, что хозяйка за колечком явится.

Но, наверное, я оказался не достаточно проницательным. Никто к "колечку" и не думал подходить. Я постоял в темноте на ветру, замерз и отправился в постель. А Авелю так ничего и не стал объяснять.


Погода стояла скучная, холодная и дождливая. Я поглядывал в окно, надеясь засечь момент, когда ливень превратится в снегопад, и увидел пробегающего к нам Вельку.

- У мамы сегодня дежурство, и дедушка меня погулять отправил, - с порога сообщил он. - А к нам сейчас Лия Павловна приходила.

- Да? - Как это я проморгал?

- Принесла мне песню, которую надо будет петь на вечере.

- Это хорошо, - веско сказал я, отметив про себя, что учительница о нем тоже не забывает - и думает, и заботится.

- Может, к Лизе пойдем? - нерешительно предложил Велька.

- Пойдем - сразу согласился я. Во-первых, у Лизы своя комната и никто не мешает разговаривать или играть, а во-вторых, Лиза умиротворяюще действовала не только на тете Полину, но и на Вельку. Он расслаблялся и, хоть говорил мало, но слушал нас внимательно и иногда улыбался.

Лиза нам обрадовалась.

- А я сижу и думаю: хорошо бы кто-нибудь в гости пришел. Утром сходила в кружок, покормила кроликов и так промокла на обратной дороге, что теперь нос на улицу неохота высовывать. Раздевайтесь скорее, чай будем пить...

Доедая кусок кекса, я многозначительно сказал Лизе: - К Вельке Лия Павловна приходила. Принесла ему песню про Орленка.

Лиза намек поняла, и мы заговорили о подвигах, о славе и геройстве...

- А ты смог бы, - спросила меня Лиза, - как Александр Матросов? Или как Зоя Космодемьянская?

- Не знаю, - честно ответил я, - уже не раз думал об этом... не знаю. Например, вынести кого-нибудь из горящего дома... или в прорубь прыгнуть, спасая человека, - смог бы, точно. А терпеть пытки -это самый высший подвиг, правда? Но такой войны, чтобы пытали, уже не может быть. Если что - раз и нет человека...

- А Афганистан? Душманы?..

- Ой, я забыл!..

- Страшно... нет человека, нет человечества. Твоя бабушка вот десять раз на дню повторяет: "Обойдется... все образуется. Только бы не было войны и все будет хорошо...". Авель, а ты смог бы совершить подвиг?

Велька пожал плечами: "Не задумывался", и я ответил за него:

- По-моему смог бы. Он от самой Черняевки топал со стертыми в кровь ногами, помнишь?

- И кузнечика ел... - добавила Лиза, - мне тоже кажется, что он смог бы вынести пытки и не проронить ни слова.

- Но это все для Бога, а не для людей, - подумав еще немного, сказал я, - можно ли назвать такое геройством?

- Нет! - согласилась Лиза, потом засомневалась: - А может, да?

- Нет! - вынес приговор я. - У Велика, конечно, есть сила воли. И, наверное, побольше, чем у меня. Но эта сила какая-то равнодушная. Она никого не согреет и не станет доброй.

Велька отрешенно смотрел в стенку, словно и не о нем шла речь. Мы задумались.

- Послушай, Дим, - нарушила молчание Лиза, - ты говоришь, самый высокий подвиг, это, когда человека пытают, а он молчит. А по-моему - нет...

Я удивленно взглянул на нее: "Что может быть хуже?".

- Страшнее, когда на глазах человека пытают его близких, а он не имеет права ничего сказать, хоть знает, что несколько слов могут их спасти... пусть за счет гибели других. Вот это точно невозможно вынести. Своя боль потом пройдет, а чужая, в которой ты виновен... это ужасно.

Она посмотрела на Вельку:

- Авель, тебе дед рассказывая про войну?

- Нет... он к нам редко приезжал.

- А теперь? Ты ведь уже давно здесь... Неужели не спрашивал у него?

- Нет.

- А нам рассказывал. Как партизанил, как до Берлина дошел. Да, Дима?

Белька встрепенулся и, кажется, приревновал деда к нам.

- Я попрошу и мне рассказать. Прямо сейчас, - он направился к двери.

- Можно, мы тоже с тобой? - попросила Лиза.

- Пойдемте, раз мамы нет...

Данила Степанович вогнал последний гвоздик в подошву ботинка, снял очки, потер переносицу.

- Про войну еще послушать хотите? Ну что ж. Есть у меня история про самое ее начало. Не говорил вам раньше. Больно слишком. Даже Велиному отцу не рассказывал. Оберегал все. Да пожалуй, зря. А дело было так. Мне - семнадцать. Твоему родному деду, Веля, двадцать два. Дедом-то язык назвать не поворачивается. Петро - и все. Он женат был. Илюшка только-только на свет народился. А тут война. Немцы подходят. Уже возле деревни. Кто верующий - в молельный дом забились. Я там, Петро, еще человек двадцать, в последнюю секунду наша мама прибежала с лукошком - в нем Илюшка попискивал. Мама говорит: Таня, жена Петрова сейчас прибежит, еду собирает нам. Не успела Танюшка. Немцы дома же ее и порешили. И всех почти в деревне перестреляли. Скот угнали, пепелище оставили...

- А вы как же, дедушка, - у Лизы глаза уже на мокром месте.

А так вот. Сховалисъ в Божем доме получается. Как выстрелы услышали - еще горячее молиться стали. Пресвитер немцев встречал-провожал с поклонами. Потом к нам прибежал: "Видите, вас Бог спас". Он, оказывается, умолял их не трогать баптистов, клялся, что от нас вреда нет, помощь одна, а оружия касаться нам вера не позволяет. Мы еще помолились. Петро первым побежал домой, к жене. И то, что увидели мы там... и то, что увидели мы в деревне... - голос деда задрожал, он помолчал немного, справляясь с собой, - до сих пор, как вспомню, кровь в жилах стынет.

- И не вспоминай, дедуля! - Лиза погладила его по морщинистой руке.

- Нельзя не вспоминать. Надо, чтобы все люди знали. Помнили. Да и начал уже. Ладно... осталось пять мужиков, что ружье держать могли бы. Но только Петро согласился со мной к партизанам идти. Илюшку маме оставили. Поискали-пошукали - три охотничьих ружья нашли, а стрелять-то толком не умеем. Дело к вечеру. По лесу пробираемся наугад. Где партизаны, не знаем. Идем, куда глаза глядят. Вдруг слышим, смеется кто-то. Мы - на голос. Выглянули на поляну, а там немцы. Я брата назад тяну, а он, как помешанный, стоит и бормочет: "Господь велел не до семи, а до семижды семи раз прощать... любовь к врагу высока, может все победить, ибо призывает к смирению". Я на землю упал, его за ноги обхватил, умоляю назад вертаться, снова дорогу искать, а он в полный голос молитву затянул, меня со всей силы отпихнул - и на поляну. А там на колени бухнулся, ползет, руки пустые к ним протягивает. Я Илюшке не рассказывал, не хотел, чтобы трусом отца считал. Он не трус был. Он хотел Божьим словом сердца их растопить. А фашисты подумали, видно, что он в плен сдается, гогочут, пальцами в него тычут, а потом прикинули, наверно, что его куда-то вести надо - недосуг, и харчи ему потом подавай. Одной пулей дешевле отделаться. Хоть бы землей присыпали. Нет. Дальше по родине нашей потопали. Я ножом да руками могилу вырыл, и больше к Господу за помощью не обращался. Через день к партизанам вышел. Про них вы знаете. А Веле, если захочет, я потом расскажу. Вот так-то ребятки? - он потрепал Лизу по кудрям.

Дверь открыла тетя Поляна, потопталась у порога, стряхивая снег с пальто. Белька кинулся подавать ей тапочки, а она не очень приветливо посмотрела в мою сторону. И я в очередной раз удивился, что глаза у нее серые, как у Вельки. Когда я не смотрел на нее, а просто вспоминал ее глаза почему-то представлялись мне цыгански - черными, наверное, от постоянной мрачности взгляда.

- Ну, мы пойдем, - подала голос Лиза, - мы только пришли дедушку проведать...

- Приходите, почаще. Я всегда рад вам, - дедушка поднялся проводить нас, но Велька ласково усадил его обратно и сам пошел к дверям.


Перед школьным вечером "Военная песня" Лия Павловна зашла за Велькой - боялась, что его мама передумает и не отпустит. Скорее всего, так оно и было бы, а теперь мы все вместе шли к школе. Велька не особенно волновался - подумаешь, споет одну песню, раз просят, - не привыкать - и уйдет. Он не знал, про точно выстроенную Лией Павловной композицию вечера, где тема "Орленка" была и центральной и связывающей песни гражданской и отечественной войны. Песня и винтовка... Перед нами предстала жизнь-подвиг Герасима Фейгина, борца и поэта, в память о котором был написан "Орленок". Белогвардейцы, Кронштадский мятеж, гибель Фейгина, который пошел в бой "последний, страшный, смертный бой"... Музыка "Орленка" и пламенные слова о Зое, Тане, молодогвардейцах... Вот гестаповцы ведут на расстрел Аяександра Окаёмова... Шурик Яценко, играющий его, качаясь от истязаний, окровавленный, пытается запеть, но падает под пулями фашистов. И тут по знаку Лии Павловны костром взвившийся сильный чистый Велькин голос:

"Орленок, орленок, блесни опереньем,

собою затми белый свет.

Не хочется думать о смерти, поверь мне,

в шестнадцать мальчишеских, лет..."

А за его спиной, на экране, памятник "Орленку" - непреклонная фигура молодого красноармейца, идущего на смерть, ради счастья других.

Не знаю, как Велька, а у меня по коже мурашки побежали, и если бы мне уже стукнуло четырнадцать, как ему, я бы тут же побежал с заявлением о приеме в комитет комсомола.

Наверное, каждый в зале испытал то же, потому, что последний куплет подхватили все ребята. Допели песню стоя. И получилось словно это Велька ведет всех за собой... в бой...

Я как будто раздвоился: с одной стороны был всего лишь восторженным зрителем, а с другой - рассудительным воспитателем: "Вот молодец Лиечка, так все продумала!", и с последними аккордами кинулся к сцене - пожать руку и поздравить слегка ошеломленного Бельку.

Когда Шурик Окаемов "шел на расстрел", Велька стоял за занавесом и ничего не видел, поэтому я на обратной дороге, размахивая руками и чуть ли не падая в мокрый снег, восполнял картину. Утих, чтобы не привлекать особенного внимания тети Полины, только во дворе, и мы сразу услышали сдавленный плач и увидели кого-то, идущего к нам с батуринской половины.

- Лиза? - воскликнул Белька.

- Что случилось? - бросился к ней я.

- Колляша, - едва смогла проговорить Лиза. - Вы видели до чего они ее довели?

- Ну что?.. Говори же... - забормотал я, вспоминая, что давно не обращал на собаку внимания.

- Пропадает совсем, болеет... я говорила Петру Васильевичу, чтобы к ветеринару отвезли, а он отмахивается. Один ответ: "Обойдется". Умрет Колляша... я знаю, умрет.

- Перестань паниковать! - строго сказал я.

- Второй день не ест, - не могла успокоиться Лиза, - какой из нее сторож? Больная. А он ее целый день в машине на холодной клеенке держит...

- Ты перестанешь, наконец? - оборвал ее я. - А-то уйдем и все!

- Конечно, тебе - что животное, что деревяшка бесчувственная!

Тут уж я возмутился:

- Говори да не заговаривайся! Это так, значит, ты обо мне думаешь? Не ожидал... Ты же ревешь - мне сосредоточиться не даешь. Нельзя же с бухты-барахты. Подумать надо. Слушай, Лизавета, иди домой. Заявка принята. Оставь мужское дело мужчинам. Клянусь честью и жизнью спасти Колляшу! - Клятва, конечно, выглядела высокопарной, но надо было, чтобы Лиза поверила в ее весомость и успокоилась.

- Авель мне поможет. Правда, Веля? - с нажимом спросил я.

Он чуть-чуть замешкавшись, сказал: "Ага!".

Лиза ушла, а мы стали держать военный совет. Времени было мало - тетя Полина могла забеспокоиться и выйти нас встречать, поэтому мы разработали план в общих чертах, отложив детали на завтрашнюю дорогу к школе.

Прежде всего, встал вопрос: куда вести Коллю после спасения?

Надо отдать должное Велику, первым сообразил он:

- А нельзя к юннатам?..

Я там был как-то. Теперь прикинул размеры помещения, вспомнил, что дежурят там и в выходные, так что собака без ухода не останется и хлопнул Вельку по плечу:

- Пожалуй, ты прав! Вот Лизе сюрприз будет!

- Но только как ее увести? Из машины ее - сразу на цепь, а цепь на замок.

- Может, Людмилку попросить ключ у отца забрать? Она сейчас серьезнее стала - школьница все же...

- Ключ-то вытащит, а потом случайно проговорится, что это мы собаку увели. Не стоит. Подумаем еще.

Тут я стукнул себя ладонью по лбу:

- Не сообразил сразу, что в машине Колляша сидит без цепочки. Значит оттуда ее нужно спасать!

- А дверцы закрыты!..

- А окошко приоткрыто! Чтобы воздух шел. Своих она не тронет. Руку просунуть можно и открыть окно.

Скрипнула дедушкина дверь.

- Все, тихо, до завтра, - шепнул я, и мы разбежались по домам.

В три часа, после уроков, мы отправились "на дело". Погодка была - что надо! Снег валил мокрыми хлопьями, под ногами хлюпало. Как говорится, хороший хозяин собаку из дому не выгонит. Мы подошли к складу. Провели рекогносцировку. Хуже всего было бы, если бы окошечко у "Лады" оказалось совсем закрытым. Но я знал Буржуя... Машина стояла под его окнами. Форточка была приоткрыта и стекло в "Ладе" было приспущено. Подразумевалось: если кто попробует сунуться внутрь, Колляша его живым не отпустит, а если кто надумает нанести сокровищу внешние повреждения, например, гвоздем, царапая неизящное слово, то Колляша подаст голос, через форточку услышит его хозяин, прибежит на помощь.

Осторожно, сквозь живую изгородь, боясь попасться Батурину на глаза, мы смотрели в окно. Вот он подошел к стеклу. От его дыхания образовалось мутное пятно. Отвернулся, что-то проговорил секретарше, пошел. К двери что ли? Я подобрался поближе. Да. К двери. Значит, может быть два варианта: или уходит вглубь склада, то есть надолго, или сейчас выйдет, к машине. Постоял. Вернулся. Надежно приземлился в кресло. Секретарша поставила перед ним чайничек с пиалушкой. Ну... самое время. Я спросил:

- Свистеть хоть умеешь?

- Нет...

- Ну, тогда крякай, или квакай, если что... Смотри внимательней по сторонам!

И мы двинулись к машине.

Все бы хорошо, но рука никак не пролезала в отверстие. Не мог Буржуй пошире открыть!?.

Колляша зарычала - долг - святое дело, но я ее успокоил:

- Ты что, дурашка, своих не узнаешь?

Она ткнулась мне в ладонь сухим горячим носом. Бедная!

Я стянул куртку. Все равно рука не пролезала. Пришлось снять пиджак. Я сбросил его Вельке и, поеживаясь от ледяной слякоти, дотянулся до ручки. Ура! Все!

- Колляша, вылезай, ну, чего же ты?

По-моему, у нее просто не было сил. Или не верила свободе?

- Скорее, пойдем, - уговаривал я ее и пытался помочь вылезти, - Белька, у тебя нет кусочка сахара?

- Нет... - он порылся в карманах, - вот... только ириска...

- Сойдет! - я сунул Колляше в пасть конфетку и она, собрав все силы, или поверив нам, выпрыгнула на снег.

Я оделся на ходу, с завистью поглядывая на роскошную собачью шубу, погладил ее:

- Теперь бегом... - и мы потрусили по тротуару.

Но на этом приключения не закончились, потому что через полчаса мы оказались перед закрытыми дверями. Юннаты где-то оставляли ключ. Но где? Пришлось покинуть Вельку с Колляшей, а самому мчаться дальше, к школе - искать Лизу. У нее был последний урок, так что бежать обратно мне было веселее. Ну а дальше следовала ужасно сентиментальная сцена с Лизиными причитаниями, пичканьем Колляши лекарствами и устройством лежанки.

Когда я добрался до дома, уже чувствовал, что меня знобит. И словно сверчки в голове стрекочут.

Бабушка сказала сразу:

- Дима, за хлебом, бегом...

- Бегом не могу, - ответил я, поворачиваясь было к двери, но бабушка, протягивая деньги, посмотрела на меня внимательнее, охнула и проговорив: "Обойдемся без хлеба", уложила меня в постель.

Следующие три дня я не помню. Осталось только смутное ощущение движущихся объемов: то стены комнаты разлетались в бесконечность, то они сдавливали меня словно тисками. Потом они заняли свое нормальное положение, и бабушка пустила к нам Лизу.

- Ну как? - заплетающимся языком спросил я.

- Ты молчи, молчи!.. - потрогала она мой лоб, - горячий еще. Ты не волнуйся, все в порядке. Колляша сегодня бульон ела. Гуляем с ней по очереди. Наташе мама разрешила домой ее забрать. Мне жалко расставаться, но Наташа говорит: приходи, когда захочешь...

- Ясно. А Буржуй как?

- Буржуй? Сейчас расскажу... Он к папе приходил, показывал автокапкан, советовался, как лучше поставить. Знаешь, удивительно, но он даже обрадовался Колляшиному исчезновению. Говорит: надоела вонь и шерсть в машине, смог бы раньше хороший капкан найти - и собаку не заводил бы. Она надежнее, конечно, но капкан кормить не надо. Хотя, чего ж надёжнее? Кто-то лез, а она молчала. Я сижу как мышь. Думаю, сейчас скажет: "Ох, верно это кто-то из своих был", а он: "Ха-ха-ха, вместо машины охранника украли. Думали - собака дорогая, а она совсем уже дохлая. Ха-ха-ха. Пристрелить - ружья нет". Представляешь? Еще немного и не спасли бы. И потом он еще сказал, что жаль, дочка у него размазня. Людмилка ревет, не ест, скучает по Колляше. Не в него, похоже. Я спросить тебя хотела... Может, сказать ей? А?..

- Подождем немного. Пускай попереживает. Полезно.

Тут бабушка ласково Лизавету выпроводила.

А еще через день зашел Велька. Он выглядел расстроенным.

- Ты чего такой скучный? - спросил я.

Велька отмахнулся:

- А... ерунда! Как твоя температура?

- Уже нормальная. Да, бабуль? Можно в снежки играть.

Бабушка всполошилась:

- Я тебе... Кашлял всю ночь без передыху. Алтейку выпил?

- Холодный воздух полезен для легких. Я читал. Даш чахоточных на мороз выносят.

- Ишь, грамотей какой! Лежи!..

- Лежу, лежу.

Велька настроился продолжать светскую беседу:

- А голова не болит?

- Ничего я тебе отвечать не буду, пока не расскажешь, как твои, дела. Вижу же - неприятности.

- Ладно, скажу. Даже не знаю с чего начать.

- Значит, не одна неприятность, - уточнил я, - тогда начинай с главного.

- Я петь больше не могу.

- Как?

- А так. То хриплю, то петуха пускаю. Мама думала - простыл. К тебе врач приходила, мама попросила ее и меня заодно посмотреть. А та говорит: воспаление есть, но незначительное. Просто возраст такой - мутация.

- Ну пройдет же!..

- Пройдет, - Велька вздохнул. - Пройти-то пройдет. А какой голос после этого будет? Неизвестно. И пресвитер... будто перестал меня замечать. Конечно, даже в хор поставить не может. А называл "златоустым". Да еще мама ему сказала, что я недавно пел в школе. Он спросил: какую песню, погрустнел, и говорит: "Не надо было пускать. Это его Бог наказал".

- Чушь какая. Что ж тебе до старости лет детским голоском попискивать? У него что ли мутации не было? Прямо с басом родился? А может, ты хочешь навсегда такой голос сохранить? - мне в голову пришла интересная мысль: - Если хочешь, надо к врачу идти...

- Смотрел же, говорит: все нормально.

- Не к этому. Пока не знаю, к которому. Можно выяснить. По телеку показывали одного негра - Майкла Джексона - и рассказывали, что его подкармливают какими-то гормонами, и от этого он поет высоким голосом. Очень модный певец. Но мне не понравился. Что ж хорошего мужику женским голоском петь? Всякому свое. Но если хочешь...

- Нет уж, нет.

- И, если уж по-честному, то, думаю, тебе, больше чем голоса, жалко, что тебя перестали на руках носить, да? Ладно, я же не осуждаю. Всем приятно, когда их любят и ценят, - успокоил я Вельку, - так что - не смущайся.

- Может быть.

- Так что, это горе - не беда. Дальше?

- А дальше, - не знаю, что пресвитер маме сказал. Наверное что-то вроде: "Я не сомневаюсь, что вы оплакали и плачете о грехах ваших, - Велька точно скопировал его манеру возводить руки к потолку, - но плачете ли вы о грехах сына своего?". Мама ночами не спит, молится. Проснусь, а она: "Господа, возьми сына моего под свое покровительство, не допусти грехопадения!..". Думаешь, легко такое видеть? Стал ее утешать, она в слезы...

- Действительно, тяжко.

- Мама говорят: "Твоего вероотступничества не переживу". Мне еще не пришлось слушать выговоры от пресвитера, но я слышал, как он внушал одному мальчишке: "Ты и сейчас своею детской безжалостной рукой вбиваешь колючки в окровавленную голову Христа, страдавшего и за тебя. А известно ли тебе, что согласно Его воле, отрекшиеся от него должны погибнуть?"

Я поежился.

- Сочувствую... Вель, я понимаю, что советовать легче всего, но ты как-нибудь потихоньку, без резких движений. Думай больше. И с матерью не конфликтуй. Слово за слово, но к миру, к людям поворачивайся чаще.

Велька неопределенно кивнул.

- Попробую... Сомневаюсь...

- Естественно. Сомневайся. Главное - думай! Это все? Из твоих проблем? Еще нет. Борька.

- Что Борька?

- Не пойму, за что он меня ненавидит. Остальные - хорошо. А Борька так и думает, как бы задеть.

- Ну, я ему! Потерпи дня три еще. Я ему задам трепку. Это он мстит за нашу дружбу. Я рассказывал тебе? Сам виноват.

- Его прикрепили ко мне. По математике заниматься. Потому что живет рядом. Вчера я ходил к нему. Чуть что - сразу кричит: "Вот балда, ты чего такой тупой?". Не нужен мне такой учитель. Сам справлюсь. Сегодня он должен ко мне домой придти. Через час. А я не хочу. Так и скажу ему, ладно? И еще он требует вернуть ему "Волшебника". У тебя коробка?

- Нет, мы ее у Лизы оставили - там посвободнее.

- Ладно, у Лизы я заберу. Только вот что худо - мама "волшебную" палочку сломала и выкинула. Я сразу не сказав тебе - думал, забудется. А как теперь быть?

- Ерунда! Палочка какая-то. Борька и не заметит.

- Нет, я ему скажу. Может, взамен что-нибудь согласится взять? Фломастер чешский есть... Или отвертку новую?

- Лучше пришли Бориса ко мне. я с ним потолкую. По-свойски.

- Хорошо. Ну, я пойду? А-то Лиза убежит кроликов с Колляшей кормить...

- Веля, ты уходишь? - заглянула бабушка. - И я с тобой - в магазин надо. А больного нашего - на ключ.

- Бабуль, ну за что?

- За то... чую я, только отойду - и ты на мороз. Считай - для моего спокойствия... Спи...

Я честно выпил алтейку и постарался уснуть. Не получилось. Придвинул стул к окну и стал смотреть на Лизу с Велькой. У него в руках уже была коробка с фокусами. Вот Лиза почему-то показывает на санки. Ага... Одна планка отлетела. Велька приколачивает. Мастер! Снег опять пошел. В снежки бы сейчас! Вон и Борька появился. Не во время. Не поговоришь с ним. - Ну бабуля!..

Ой, что это он руками размахался? Кричит, в коробку пальцем тычет. Неужели только из-за несчастной палочки? Потом уже узнал, что Борька Велику и религию припомнил. Говорил: из-за Вельки его звено монастырским зовут. В кои-то веки вспомнил, что звеньевой. А мы-то себя почти комсомольцами считали.

Как бы до драки не дошло!.. Только успел подумать, Борька Велику ка-а-ак врежет. Тот покачнулся, но стоит, с опущенными руками. Знаю - не ударит. Не умеет. Борька опять размахнулся. Эх! Дал бы я ему!.. Но между ними врезалась Лизина фигурка. Борька не успел кулак остановить и ткнул по инерции Лизе в плечо. Она неловко взмахнула руками и, поскользнувшись, стала падать. Как в замедленном кино. Она падала, а я уже видел, что голова ее попадет на санки. Забыв про замок, я торкнулся в двери, потом затарабанил в дедушкину стенку... и молотком по трубе отопления, пронизывающей наши квартиры. Дед не выбежал, значит, дома нет, а Лизин папа услышал, выскочил раздетый, Лизу на руки подхватил и - домой. У Борьки физиономия испуганная, бежит за ними, извиняется, наверное. И коробка злосчастная никому не нужна, в снегу валяется, у Велькиных ног, а тот словно в шоке стоит, опустив голову. Я постучал в окно. А что толку? Борька понурый пошел к воротам. Доигрались. Потом Лизин папа пробежал к Батуриным. За лекарствами? Нет. Петр Васильевич, зевая, пошел к машине. Лиза, поддерживаемая отцом, села в нее и уехала. В больницу, значит.

Тут бабушка пришла. Ну, я ей все и выговорил. А она:

- Чем ты-то помог бы там? - но вид виноватый.

- Да если б я Борьку к себе зазвал и объяснил, что к чему, - никакой драки не было бы.

- Эх, - вздохнула бабушка, - знал бы, где упал, так соломки б постлал...


Я уже начал учиться, а Лизу все еще не выпускали из больницы. Правда, ходить - она ходила, и задания приносить, чтобы от класса не отстать, просила.

Вельке хорошо. У него там мама - санитаркой. Он белый халат оденет и проходит к Лизе, когда вздумается. А меня только в приемные часы да еще в очередь с одноклассницами пускали. Так что даже не каждый день получалось. И не поговорить - девчонки рядом галдят.

Хотел сказать, что веки у нее уже давно гладкие и голубоватые, так что не за что теперь будет Людмилкиной матери Лизу "золотушной" звать. И вообще, она - девчонка, что надо! Но не решился. Кажется, и Велька также думал. А тетя Полина все: "Лизонька... Лизонька...".

Я ей намекнул, что Лизонька за Вельку ее пострадала - защищала его, а она только буркнула в ответ: "Да знаю...". А сама без передышки туда-сюда шваброй махает. Не зря портрет ее на Доску Почета повесили. Лиза тоже сказала, что никогда не видела ее сидящей без дела. Чистит, моет, подает, убирает. И слушаются ее больные с первого слова. Глянет исподлобья - не до капризов. Правда, не знаю, лучше может, побезалаберней, да поласковей? Только возле Лизы и оттаивала.

А однажды пришел - вижу обеспокоена чем-то Лизавета. Спрашиваю: "В чем дело?". А она:

- Кролики. По-моему, им корма не хватает. Капустки бы...

- Нашла проблему! Сами им витамины отнесем. С Велькой. И Колляшу проведаем. Лиз, послушай, а может, Людмилку с собой взять? Она мне вчера так серьезно сказала: "Нет, наверное, Колляши на всем белом свете", что мне ее жалко стало. Говорю: "Жива она". Не верит. Как думаешь? Пока Наташа не забрала...

- Хорошо, но пусть - под честное октлбрятское, что дома не расскажет...


И вот мы с Велькой выпросили на базаре капустные листья, оборванные хозяйками, купили морковку, уложили в коробку от новых маминых туфель, перевязали ее, чтобы удобнее нести, тесемочкой. И для Колляши я гостинец приготовил - косточки от холодца в сумку сложил. Зашли мы за Людмилкой в продленку, отпросили ее на часок. Сели в трамвай.

А дальше вот что произошло: мы с Велькой стоим на задней площадке, разговариваем. Ехать - две остановки. Людмилка тут продышала глазок в морозном стекле и трет его красной варежкой.

Рядом с нами - сиденье сломанное, один остов с железными перекладинами. Девушка в белой шапочке на него букет гвоздик положила, чтобы не сломали ненароком. Я посмотрел - места хватит, и пристроил возле цветов нашу коробку. Итак, стоим, разговариваем. Я говорю Людмилке: "Давай руку, сейчас выходим", оборачиваюсь за коробкой. И вижу на ней спокойно, по-хозяйски возлежащую ручищу, чем-то очень знакомую. Где же я ее видел? Дальше, если описывать мои мысли и наши действия словами, получится долго, а произошло все в считанные секунды. Я подумал примерно следующее: "Неужели вор? Настоящий? Надо кричать. Или вежливо остановить его: "Вы ошиблись, гражданин, это наша коробка" Если бы нам не понадобилось выходить, и я не заметил бы, как он ворует? Он придет домой, дрожа от радости, развязывает тесемку, думает: там туфли югославские, а там листы капустные... Да я с удовольствием лишился бы коробки за возможность представить тогда его физиономию. В это время он уже пробирается к выходу. Людмилка ничего не заметила, Вельке я сделал знак молчать. А на ступеньках парень в штормовке рюкзак пристроил. И пока его отодвигали, трамвай дернулся, дверь начала закрываться. Нам-то все равно - что с этой остановки вперед идти, что со следующей возвращаться - одинаково. А для воришки риск серьезный. Он рванул вперед, держа коробку перед собой, а дверь поехала-поехала и со скрежетом захлопнулась и, прикусив ее, смяла, боковина отклеилась, и на ступеньки высыпалось надкусанное яблоко, капуста и морковка. Судя по выражению его профиля, вор никогда в жизни не испытывал подобного недоумения и обиды на судьбу. Тут рядом закричали: "Эй, водитель, постой-ка, не вышли!", а ближе к кабине перевели: "Женщина с ребенком осталась". Тут трамвай остановился снова, дверь торопливо отъехала. Исковерканная коробка, подпрыгнув, на ступеньке, упала на дорогу. Людмилка завопила: "Это же наша капуста!". Вор буркнул что-то вроде: "А, подавились бы!", и побежал через дорогу.

- Вышли что ли? - раздраженно прокричал водитель.

Мы спрыгнули на землю, собирая рассыпанные на ступеньках овощи, парень в штормовке с виноватым видом подгребал к нам башмаком морковку.

- Скорее, пацаны, - уже торопил кто-то.

Я постучал по красно-желтому трамвайному боку и махнул водителю рукои: "Отчаливай". И пошел, обняв надорванную коробку. Людмилка время от времени нагибалась за выскользнувшей морковкой. Вдали еще маячила фигура вора.

- Ты его узнал? - спросил я Бельку.

- Да... нет... кажется...

- Когда я приходил с вами в молельный дом, он сидел рядом со мной и ревел, когда пресвитер говорил о Марии Магдалине, У него на правой руке "Муся" выколото. Вспомнил?

- Да. Но, может, он не верующий, мало ли кто приходит туда. Ты, например.

- Но у меня-то слезы не текли! А, понял, - и я усмехнулся: - Господь же велел прощать до семидесяти...

- До семижды семидесяти, - поправил он.

- Тем более, - я на секунду замолк, подсчитывая, - получается так: он стырит чего-нибудь, придет домой, поставит крестик, а потом помолится, четыреста девяносто раз. И после этого или в рай попадет или Господь рассердится? Да?

Велька опять побледнел, губу закусил. Ну и пусть.

Но он задумчиво так говорит:

- Среди верующих тоже корыстолюбцы встречаются. Я один случай вспомнил... У нас в деревне пресвитер к один из "братьев" - Грицук - оранжереи имеют. Я к пресвитеру как-то зашел - мама велела долг отдать, а он молится так: "Помоги, Господь, продать все без остатку, мне на радость, недругу Грицуку на погибель. А я Библию новую куплю во славу твою.." Я извинился, что услышал нечаянно, но спросил: "А вдруг Грицук так же молится?", и он мне: "Пустые его хлопоты, пресвитер-то к Богу поближе!..".

Я бы Вельку по плечу хлопнул "Молодец!", но руки заняты, от радости еще только локтем в бок подтолкнуть:

- Ну, друг, ты растешь! Поздравляю!

И тут мы Колляшин лай услышали. Людмилка к ней кинулась, прямо в морду целует, приговаривает: "Ты моя хорошая, умная! Вот тебе косточки...". Ну просто идиллия. Еще бы Лиза скорее вернулась...


А через неделю Славовичи телеграмму получили: "Приезжайте, ремонт закончен, очень жду, папа". Вельке и нас с дедом жалко оставлять, и домой хочется. Писать друг другу договорились. И тут вдруг дед решил с ними ехать:

- А что ж, - говорит, - мне тут пнем сухим торчать? Хоть помру на родине.

А потом нам по секрету сказал:

- Веле подмога в деревне нужна будет... идеологическая, - и на небо показал.

Прощаться весь класс пришел. Разные теплые слова говорили. Борька за драку извинялся. Лия Павловна "Овод" подарила. Даже я так растрогался, что в горле что-то сжалось, а про Вельку и говорить нечего.

Уехал. Сразу пусто сделалось. Заботиться, вроде, не о ком. Людмилка, и та человеком стала.

Надеюсь, Авель научился рассуждать, принимать какие-то самостоятельные решения. Но и я стал чаще задумываться: все ли так просто, как я ему доказывал? И если миллионы людей говорят о существовании Всевышнего, то могут ли они все разом так обманываться? В общем, мне предстояло нелегкое дело - попытаться разобраться, где скрывается истина.

Гульнара Шаркиева

Страница автора ◄ Поэзия и проза ◄ ► Вернисаж ► Серебряный век ► Эзотерика
Разделы сайта: