Владимир Александрович Шуф

Исторический вестник
Февр., 1909, стр. 850-851

25-ЛЕТНИЙ ЮБИЛЕЙ В.А. ШУФА

19 января состоялось в помещении ресторана Контана чествование поэта В.А. Шуфа по случаю исполнившегося 8 января 25-летия его литературной деятельности. На банкете собрались многие представители нашей повременной печати, товарищи по изданиям, где ныне работает юбиляр, почитатели его таланта и знакомые. Банкет прошел оживленно, весело и шумно, было произнесено немало застольных речей и высказано симпатичному писателю много задушевных пожеланий и приветствий.

Первые шаги г. Шуфа на поприще поэзии имели место на страницах "Живописного обозрения", "Недели" и др. Но знакомство с покойными Фетом и Владимиром Соловьевым вывели начинающего поэта на более широкий путь. Первым большим произведением его была поэма "Баклан", напечатанная в "В.Е." в 1891 г. Вступив на путь журналистики сначала в Москве, а потом в Петербурге, В.А. Шуф не бросил литературы. Его перу принадлежат следующие книги: "В край иной" - сонеты, "Крымские стихотворения", "Могила Азиса" - крымские легенды, "На Востоке" - записки и Греко-турецкой войне, "Сварогов" - роман в стихах, "Рыцарь-инок" - драма в стихах", "Кто идет?" - роман из японской войны, "Сальфа" - поэма и др. Лучшими его поэтическими произведениями можно назвать сборник сонетов "В край иной" и поэму "баклан". Большинство его произведений было инспирировано любовью к Востоку, который В.А. Шуф. Тщательно изучил. Его участие в качестве корреспондента в войнах Греко-турецкой и японской немало способствовало этому знакомству с Востоком.

Русская мысль 1913, № 12, отд. Ш, c. 55

+ ШУФ ВЛАДИМИР АЛЕКСАНДРОВИЧ
( + в ноябре 1913, на 48-м году)

Постоянный сотрудник Нового времени. Свою литературную деятельность начал в "Неделе" в 1884 г., затем сотрудничал в "Вестнике Европы" и в "Петербургском листке". В "Новом времени" писал под псевдонимом "Борей". Его произведения "Крымские легенды", "Крымские стихотворения" и др. вышли отдельными изданиями.

Исторический вестник, 1913, № 12, стр. 1212-1213
(Аналогичный текст был дан в "Петербургском листке" 1913, № 309, с. 11
с дополнениями, данными здесь (ниже) в скобках и с подписью - W. .)

+ ШУФ (БОРЕЙ) В.А.

(Литературный мир понес новую тяжелую утрату: умер один из видных поэтов Владимир Александрович Шуф.

Краткое телеграфное известие из Ялты обвеяло нас могильным холодом...

Веселый, жизнерадостный поэт-мечтатель, певец любви и печали, горячо любивший красоты жизни, - Владимир Александрович замолк навсегда, его талантливое перо выпало из руки...)

8-го ноября умер один из видных поэтов Владимир Александрович Шуф. Умер он сорока девяти лет, от чахотки легких, в своем маленьком хуторке близ Ялты, на руках жены Юлии Ильиничны, сына и дочери.

(Его жизнь, полная самых неожиданных смен горестей и радостей, представляет громадный интерес.)

Сын популярного московского адвоката, В.А. учился в одной из московских гимназий. Здесь на школьной скамье он уже проявил свои поэтические дарования в целом ряде стихотворений и экспромтов. Юношей, 19 лет, он женился и так как у него проявились признаки туберкулеза легких, он уехал с женой в Ялту, где купил себе клочок земли с домиком на границе Ливадийского парка. Оправившись от болезни, В.А. поступил на службу в Симферопольскую казенную палату, но служба его тяготила. Во время десятилетнего пребывания в Крыму В.А. написал свою первую большую поэму "Баклан". В этот же период времени В.А. сошелся с Османом, который сыграл немалую роль в его жизни, познакомив его с мистическими легендами Крыма и научив его татарскому языку.

В 1892 году В.А. вместе с Османом приехал в Петербург, где вступил в семью сотрудников "Петербургского листка"; одновременно он давал поэтические произведения в "Осколки", "Шут" и другие издания. Это время было началом расцвета его поэтической деятельности, к этому времени относятся его превосходные сочинения "Могила Азиса" и "Крымские стихотворения", полные чарующей красоты и талантливого вдохновения. При возникновении греко-турецкой войны в 1897 г. В.А. поехал на войну в качестве военного корреспондента от "Петербургского листка", с ним поехал Осман. По приезде в греческий город Лариссу Осман и Шуф были заподозрены в шпионаже в пользу турок и арестованы. Жизнь обоих висела на волоске...

Они были переданы военнополевому суду, но своевременное вмешательство русского и французского консулов спасло их, и они благополучно вернулись в Петербург.

В следующем году В.А. со своим спутником поехал снова на юг в качестве придворного корреспондента "Петербургского листка" при штабе императора Вильгельма во время его поездки в Палестину, Сирию и Египет. Вернувшись, он написал превосходный роман в стихах "Сварогов". Еще через год В.А. Шуф вместе с художником И.А. Владимировым поехал от "Петербургского листка" на ужасное землетрясение в Шемахе, где едва не погиб в расщелине треснувшей земли. На обратном пути, сидя в вагоне, он создал яркую поэтическую картину "Сальфа", в которой бесподобно представил ужасы землетрясения и гибели цветущего города.

В 1900 году у него снова появились признаки туберкулеза, и по совету врачей он уехал в Одессу. Здесь он не мог оставаться без дела, и мы видим его энергично работающим в "Одесских новостях" и потом в "Одесском листке", где он писал большие стихотворные фельетоны. Спустя два года В.А. снова поехал в Петербург и вступил в редакцию "Нового времени", где и работал до последних дней. В этот период времени он ездил в Париж и потом на Дальний Восток в качестве военного корреспондента. На русско-японской войне ему несколько раз доводилось бывать под огнем, но японские снаряды щадили его жизнь. Результатом его пятимесячной поездки был роман "Кто идет?". После войны он написал целый том прелестных сонетов "В край иной", несколько поэм и массу стихотворений. Последняя поездка его была в Персию, куда он поехал вместе с военно-автомобильной командой в ноябре минувшего 1912 года. Тяжелая дорога в слякоть и ненастье подорвала его пошатнувшееся здоровье, и у него появились зловещие признаки туберкулезного процесса в обоих легких. Вернулся он из Персии совсем больной. Почти целый год он хирел. Весенняя поездка в Ялту немножко помогла ему, но к концу лета он снова почувствовал упадок сил и, едва передвигая ноги, уехал в конце августа в Ялту, чтобы больше не вернуться...

(В.А. был близок со всем литературным и художественным миром и всюду был желанным другом, горячим поклонником всего талантливого, вечного, прекрасного. Теперь он ушел от нас, но да будет память об этом милом певце любви и печали в наших сердцах навсегда).

«Черное море».
Литературно-художественный журнал.
Симферополь. 2003. № 1:

Григорий ПЯТКОВ

ВЕРНУВШИЙСЯ ИЗ ЗАБВЕНИЯ

Судьбы творений писателей неисповедимы. Сколько их в мировой литературе, казалось, бесследно исчезало, а через сто-двести лет многие всплыли на поверхность бытия и здравствуют по нынешний день, радуя читателей.

Писатель, о котором пойдёт речь ниже, не дожил до революционного слома 1917 года. Он умер в 1913 году в Ялте от туберкулёза. Но революция, гражданская война и пришедшие к власти большевики наложили на Владимира Александровича Шуфа - "художника живого слова", как называли его современники, печать забвения, ибо ни в стихах, ни в прозе, ни в газетно-журнальных статьях он не призывал к свержению самодержавия. Он был лирик, большой знаток античности, средневековья и нашего многострадального Крыма.

Имя Владимира Шуфа я впервые встретил лет двадцать тому назад, в случайно попавшемся мне на глаза списке лауреатов Пушкинской премии первого десятилетия прошлого века, рядом с фамилией Ивана Бунина. Из всего списка Шуф был единственным писателем, о котором я не имел ни малейшего представления, не читал ни единой его строки. Не нашёл я его и ни в одной из литературных энциклопедий советских времён. Только в этом году с помощью работников Ялтинского краеведческого музея, а также винодела-книголюба Романа Акчурина, у которого обнаружилась объёмистая книга Шуфа "Крымские стихотворения", я узнал кое-что о его жизни и творчестве. Из-за болезни он часто навещал Ялту и остался здесь навсегда. Похоронен на Иоанно-Златоустовском кладбище. Могила поэта давно утеряна. Да и от кладбища осталось одно воспоминание.

Из весьма скромных материалов музея я узнал, что Владимир Александрович Шуф родился в 1863 году в Москве в семье адвоката. В 19 лет женился на двоюродной племяннице композитора Глинки - Юлии Ильиничне. Но вскоре после свадьбы, из-за обострившегося туберкулёза, Владимир вместе с женой едут в Ялту. Эти поездки становятся ежегодными и вынуждают их купить дачку на Чайной горке. Шуф, несмотря на болезнь, был активным не только как литератор, но и как журналист, часто выступая под псевдонимом Борей. Сам псевдоним уже говорит о его энергичном и деятельном характере. В 1897 году он от "Петербургского листка" едет на греко-турецкую войну. Возвращается в 1900-м из-за обострения туберкулёза. Некоторое время находится в Одессе, сотрудничая в "Одесских ведомостях" и "Одесском листке". А в 1902 году уже в Петербурге сотрудничал в "Новом времени". Не обошла В. Шуфа и русско-японская война, что нашло отражение в романе "Кто идёт?". Далее он корреспондент "Нового времени" при первом автопробеге Санкт-Петербург-Персия. Частые недомогания заставляют Шуфа навещать спасительницу Ялту. Неуёмный характер не даёт "художнику жив слова" основательно поправить здоровье. В 1912 году он вновь едет на греческий фронт. Но осталась Греция в его произведениях не войной, а стихами и рассказами, отображающими благословенные античные времена.

Поездка Владимира Шуфа на греческий фронт была недолгой. В 1913 году вернулся в Крым тяжело больным. На этот раз не спас писателя и целебный климат Ялты...

Неизвестно, сколько издано книг стихов и прозы этим непоседливым человеком. Передо мной объёмистая книга "Крымские стихотворения", изданная в Санкт-Петербурге в 1898 году. Но это уже "издание второе, дополненное". Как сообщается в "библиографической справке" в конце книги, "в начале она вышла в Москве в 1890 году". А до того стихи и поэмы прошли через газеты и журналы: "Вестник Европы", "Новое время", "Неделя", "Осколки", "Наблюдатель" и другие.

О качестве поэзии В. Шуфа я говорить не буду - стихи сами скажут за себя. Пока находилась у меня книга "Крымские стихотворения", я читал и перечитывал её и никак не мог налюбоваться великолепным русским языком автора, неповторимой образностью и знанием материала. Я нигде и никогда не встречал у пишущих о Крыме такого "интернационала", как в поэзии Шуфа: греки, крымские татары, армяне, караимы, турки и другие народы, населяющие полуостров. Они вошли в поэзию Владимира Шуфа органично, правдивым освещением их бы труда, любви и отдыха...

Музейные сотрудники поведали мне, что у них в "тайниках" давно хранится рукописный сборник Владимира Шуфа. Видимо, он его составил, а издать не пел. Думается, передала его в музей дочь писателя Наталья Владимировна. Оказывается, она проживала в Ялте до конца своих дней. Об этом я мельком слышал от Анатолия Никаноркина во время нашего последнего пребывания в Ялтинском доме творчества писателей. Я знал, что Никаноркина всегда интересовали старые редкие книги. У дочери В. Шуфа, по его словам, были и более ценные вещи, много рукописей. Где они? Не верится, чтобы она их уничтожила. Близких родственников у нее в Ялте нет. Был старший брат, но он погиб ещё в первую мировую войну...

Судя по этим дошедшим до нас скудным материалам, становится ясно, почему "художника живого слова" Владимира Александровича Шуфа обошли все литературные энциклопедии советского времени. А доживи он до двадцатых годов, не миновать бы ему бегства за пределы России или сталинских лагерей...

ВОЗВРАЩЕНИЕ ВЛАДИМИРА ШУФА

В списке лауреатов Пушкинской премии он стоит рядом с Иваном Буниным, а мы даже имя его забыли.

Судьбы творений писателей неисповедимы. Сколько их в мировой литературе, казалось, бесследно исчезло, а через сто и двести лет многие всплыли на поверхность времени и здравствуют по сегодняшний день, радуя читателей.

Особенно много покрылось мраком творений (да и самих творцов литературы) двадцатого века. При насильственной смене власти, жесточайших войнах, диктаторстве и безудержных обманах народа к власти приходят жесточайшие политики и изворотливые дельцы, для которых страна - полигон сведения счетов и обеденный стол, с которого надо урвать кусок пожирнее. Ни о какой духовности тут и речи быть не может.

Словно светящиеся брызги от упавших в чистое озеро литературы метеоритов революций и перестроек, разлетелись писатели и поэты по странам всего мира, а оставшиеся были расстреляны или изнывали в сталинских лагерях и тюремных застенках. На смену Гумилевым и Павлам Васильевым пришли дельцы от литературы, помогая властям втаптывать в грязь времени таланты отечественной литературы...

Писатель, о котором пойдет речь, не дожил до этих дней. Он умер в 1913 году в Ялте от туберкулеза. Но революция семнадцатого года, гражданская война и последующие десятилетия наложили на Владимира Александровича Шуфа - "художника живого слова", как называли его современники, печать забвения, так как ни в стихах, ни в прозе, ни в многочисленных газетно-журнальных статьях он не призывал к свержению самодержавия. Это был лирик, большой знаток античности и средневековья, в том числе и нашего многонационального Крыма.

Фамилию Владимира Шуфа я впервые встретил лет двадцать тому назад в случайно попавшемся мне на глаза списке лауреатов Пушкинской премии первого десятилетия прошлого века рядом с фамилией Ивана Бунина. Из всего списка Шуф был единственным писателем, о котором я не имел ни малейшего представления, не читал ни единой его строчки. Не нашел я его и ни в одной из литературных энциклопедий времен советской власти.

Только в прошлом году с помощью работников Ялтинского краеведческого музея и винодела-книголюба Романа Акчурина, у которого обнаружилась объемистая книга Шуфа "Крымские стихотворения", я познал кое-что из его жизни и творчества. А также то, что он из-за болезни часто навещал Ялту и остался здесь навсегда похороненным на Иоанно-Златоустовском кладбище. Могила поэта давно утеряна. Да и от кладбища остались одни воспоминания.

Из довольно скромных сведений музея я узнал, что Владимир Шуф родился в 1863 году в Москве в семье адвоката. В 19 лет женился на двоюродной племяннице композитора Глинки - Юлии Ильиничне. Но вскоре после свадьбы из-за обострившегося туберкулеза Владимир вместе с женой уехал в Ялту. Эти поездки становятся почти ежегодными и вынуждают его купить дачку на Чайной горке.

Шуф, несмотря на болезнь, был деятельным не только как литератор, но и как журналист, часто выступая под псевдонимом Борей. Сам псевдоним уже говорит о его энергичном и непоседливом характере. В 1897 году он от "Петербургского листка" едет на греко-турецкую войну. Возвращается в 1900-м, опять же из-за обострения туберкулеза. Некоторое время находится в Одессе, сотрудничая в "Одесских новостях" и "Одесском листке", а в 1902 году уже в Петербурге сотрудничает в "Новом времени".

Не миновала его и русско-японская воина, которая дала ему роман "Кто идет?" А потом он - корреспондент "Нового Времени" на первом автопробеге С.-Петербург -Персия. Но часто недомогание заставляет Шуфа не забывать спасительницу-Ялту. Здесь он сотрудничает в газете "Ялтинский листок". Неуемный характер не оставляет "художнику живого слова" времени основательно поправить здоровье, и он в 1912 году вновь едет на греческий фронт. Но осталась Греция в его произведениях не войной, а стихами и рассказами, отображающими античные времена этого фая.

Поездка Владимира Шуфа на греческий фронт была недолгой. В 1913 году он вернулся в Крым тяжело больным. На этот раз не спас писателя и целебный климат Ялты...

Мне не известно, сколько издано книг стихов и прозы этим непоседливым литератором. Передо мной объемистая книга "Крымские стихотворения", изданная в С.- Петербурге в 1898 году. Но это уже "издание второе, дополненное". Как сообщает библиографическая справка в конце книги, "вначале она вышла в Москве в 1890 году". Прежде чем составить эту книгу, стихи и поэмы прошли через газеты и журналы "Вестник Европы", "Новое время", "Неделя", "Осколки", "Наблюдатель" и другие.

О качестве поэзии В. Шуфа я говорить не буду - стихи сами скажут о себе читателю. Все дни, пока находилась у меня книга "Крымские стихотворения", я читал и перечитывал ее и никак не мог насытиться ее великолепным русским языком, образностью и знанием материала. Я нигде и никогда не встречал у пишущих о Крыме такой многонациональной широты, как в поэзии Шуфа: греки, крымские татары, армяне, караимы, турки и другие народы, населяющие полуостров. Все они вошли в поэзию Владимира Шуфа с глубинным знанием автором их быта, труда, любви и развлечений.

Музейные сотрудницы поведали мне, что у них в "тайниках" давно хранится рукописный сборник Владимира Шуфа. Видимо, он его составил, а издать книгой уже не успел. Думается, передала его в музей, еще в прошлые годы, дочь писателя Наталья Владимировна. Оказывается, она проживала в Ялте до конца своих дней. Об этом я мельком слышал еще от нашего земляка поэта Анатолия Никаноркина при последнем совместном с ним пребывании в Ялтинском Доме творчества писателей. Я знал, что Никаноркина всю жизнь интересовали старые редкие книги. Но там, по его словам, были и более ценные вещи. И много рукописей. Где они? Не верится, чтобы дочь писателя их уничтожила. Близких родственников у нее в Ялте нет. Был старший брат, но погиб еще в первую мировую войну...

Судя по этим дошедшим до нас скудным жизненным и творческим данным, становится ясно, почему "художника живого слова" Владимира Александровича Шуфа обошли все литературные энциклопедии советского периода. А доживи он до двадцатых годов, не миновать бы ему бегства за пределы России или сталинских лагерей, это и расстрела...

Геннадий Сошин

ОНИ ЖИЛИ В ЯЛТЕ

(Справочник о деятелях культуры дореволюционного периода.
Рукопись. Ялта. 1967.
Биографические сведения о В. Шуфе (с неточностями) приведены автором со слов дочери поэта Н.В. Шуф).

Шуф Владимир Александрович (БОРЕЙ)

Ему принадлежал дом по Яйлинскому шоссе (Бахчисарайское) № 10. Дом сохранился без изменений. В нем живет родная дочь Наталия Владимировна Шуф.

Шуф - поэт и писатель. Родился в Москве в 1863 (?) году, отец - преподаватель II гимназии, где учился и сын. В 1882 г. Родители по совету врачей отправили юношу, заболевшего туберкулезом, в Ялту. В Ялте он поправился. Южная природа подарила ему здоровье и вдохновение. На своем бешеном карабахском коне Орлик он носился по девственным лесам, горам, ущельям, где еще не ступала нога экскурсанта. Поэта привлекали быт и нравы отдаленных татарских деревень. Он становится другом горных хижин, многим помогал в беде. Татары любили русского джигита. Изучив татарский язык, Шуф решил собрать местный фольклор и переводит татарские песни, вошедшие позднее в сборник его стихов "Крымские стихотворения" (1890). Во время лечения, Ш. сотрудничает в местной газете "Ялтинский листок". Но 'bpym маленького тогда провинциального городка ему в тягость. Наблюдая курортную жизнь, он характеризует ее как пошлое, грязное болото. Светлым пятном осталась лишь его недолговременная дружба с поэтом Надсоном, который вскоре умер. Хотя Ш. и увлекался первобытной жизнью татар и их фольклором и говорил, что "отдыхает душой", тем не менее ему негде было применить творческие силы, которые с возвращением здоровья росли. Шуф покидает Крым и уезжает в СПБ, где попадает в кружки современных ему писателей и поэтов. В 1897 году Ш. в качестве корреспондента едет на Греко-турецкий фронт, результатом поездки была его книга "На Востоке". Вообще дальнейшая жизнь его проходит в скитаниях. В 1895 г. Выходит его поэма "Баклан", в 1896 г. Роман в стихаха "Сварогов", навеянный воспоминаниями о Крыме. В 1902 г. Корреспондентом он едет в Шемаху и издаетпоэму "Гибель Шемахи", сборник идет в пользу пострадавших от землетрясения. В 1906 г. Вышел сборник стихов "Сонеты", и в 1908 г. - "Гекзаметры". Ш. был большим знатоком русской и иностранной литературы. Некоторое время состоял редактором рабочей газеты "Петербургский листок". Многие газеты и журналы приглашали его сотрудничать. В них часто можно встретить его стихи, заметки и пр. Незадолго до смерти Ш. едет корреспондентом первого автомобильного пробега СПБ-Персия. В пути он сильно простудился и болезнь юности возвратилась. Почти ежегодно он приезжал в Ялту - свою вторую родину поправить здоровье, но теперь даже Крым помогал ему плохо. В 1912 году опять едет на греко-турецкий Фронт. Походная жизнь, тяжелые переживания отступления окончательно подорвали его силы и он в 1913 году скончался в Ялте в своем доме.

Творческий путь Ш. так тесно связан с его путешествиями, что и отделить его трудно. Они дополняли друг друга. Поэт лирик чутко отзывался на все проявления жизни. Путешествуя, он отражал в своих стихотворениях путевые впечатления и переживания. Овладев всеми стихотворными формами, он довел их до совершенства /сонеты/. Древний гекзаметр Эллады Шуф сделал легким и певучим, надев на него "Золотой пояс двойной риФмы /из предисловия к сборнику/. Современники называли Шуфа "художником живого слова".

Шуф был женат на Юлии Ильинишне из небогатой, интеллигентной семьи. Ее мать была двоюродной сестрой композитора Глинки. Кроме дочери Наталии /жива/ у Ш. был сын, погибший в первую империалистическую войну 1914 года. Могила поэта утеряна, похоронен он был на Массандровском-Поликуровском кладбище. Шуфа лечили врачи Лебедев и Иванов. Шуф был знаком с Чеховым и бывал у них.

Из журнала "Брега Тавриды", № 6, 2003 г., Симферополь:

ВОКРУГ ПОЛУОСТРОВА

Геннадий ШАЛЮГИН,
заслуженный работник культуры Украины

«МУДРЫЕ ЗВЕРИ»

Крещенский обряд балаклавских греков в зеркале русской литературы

Таврида подарила мировой литературе немало сюжетов - начиная от эпизодов знаменитой поэмы Гомера "Одиссей", трагедии Еврипида "Ифигения в Тавриде" - до "Бахчисарайского фонтана" А.Пушкина, "Севастопольских рассказов" Л.Толстого, "Дамы с собачкой" А.Чехова и "Бега" М.Булгакова. К числу незаурядных произведений относятся и очерки А.Куприна "Листригоны" (1907-11 гг.), в которых воспроизведен оригинальный крещенский обряд балаклавских греков, издревле исповедовавших православную веру и относящихся к разряду "культурообразующих" этносов Крыма.

Сам обряд своеобразного "крещения моря", соединенный с состязанием молодежи, неоднократно описан в краеведческой литературе. В частности, подробно рассказывается о нем в книге епископа Гермогена "Таврическая епархия", увидевшей свет в 1887 году во Пскове, куда после Крыма был переведен автор. Гермоген, епископ Симферопольский и Таврический, оставил после себя выдающийся для своего времени труд, подробно раскрывающий историю, географию, быт и обычаи народов, населявших Крым. На Крещенье крымские греки, после освящения воды, устраивали своеобразное состязание: священник после крестного хода бросал в море деревянный крест, и молодежь наперегонки устремлялась за ним, каждый старался первым поймать крест. Победитель заплыва, проходящего в ледяной воде, считался героем дня. С крестом на блюде молодые люди обходили дома и пели Богоявленский тропарь. Домохозяева клали на блюдо деньги. Часть их шла на нужду церкви, а другую часть молодежь расходовала на себя. В Евпатории, например, пожертвования делились на три части: для церкви, для бедных - и для самой молодежи (1).

Подобный обряд бытовал практически во всех местах проживания таврических греков - в Феодосии, Судаке, Севастополе... В неизмененном виде, как свидетельствует передача Российского телевидения, обряд живет до сих пор у константинопольских греков: там тоже бросают в пролив деревянный крест.

Даже в начале XX столетия, вплоть до появления очерков А.И.Куприна, Балаклава считалась малозначительным в курортном отношении городишком, "прескучным и прегрязным", по определению крымского краеведа Евгения Маркова. Городок набит "горбоносыми, черноволосыми и черноглазыми греками <...> - это потомки греческих корсаров <...>, особенно неприятное впечатление производят эти физиономии хищной птицы, носатые, узколобые, с выражением алчности и тупоумия в глазах". "Чисто племя коршунов"! (2).

Куприн же, в начале века чуткий ко всему героическому, проникся симпатией к обитателям балаклавской бухты, куда во время оно заплывал сам Одиссей. С предельным реализмом и некоторой романтической приподнятостью он зарисовал картины быта и нравов местных греков (3), в том числе и необычный крещенский обряд, который не встречается, кажется, более нигде во всем христианском мире.

Своеобразие балаклавского крещенского обряда проистекает, очевидно, от особого "удальства" местных греков - потомков легендарных листригонов, а также специфики их морских промыслов. А.Куприн провел немало времени в окружении колоритных рыбаков: он приобрел в Балаклаве домик, отдыхал и работал здесь в 1904-05 годах и настолько проникся местным духом, что даже вступил в местную артель ловцов кефали (4). Он отметил, что способность глубоко и продолжительно находиться под водой считается большой доблестью и предметом особой похвальбы. Один из таких ныряльщиков по имени Спиро стал живой легендой из-за фантастической способности находиться под водой до четверти часа; ему якобы удалось видеть золото знаменитого фрегата "Черный принц", затонувшего в годы крымской кампании у входа в Балаклавскую бухту. Приведем описание обряда из очерка А.Куприна "Водолазы":

"Это было 6 января, в день Крещения Господня, - день, который справлялся в Балаклаве совсем особенным образом. <...> Был солнечный, прозрачный и холодный день; выпавший за ночь снег нежно лежал на улицах, на крышах и на плешивых бурых горах, а вода в заливе синела, как аметист, и небо было голубое, праздничное, улыбающееся. Молодые рыбаки в лодках были одеты только для приличия в одно исподнее белье, иные же были голы до пояса. Все они дрожали от холода, ежились, потирали озябшие руки и груди. Стройно и необычно сладостно неслось пение хора по неподвижной глади воды.

"Во Иордане крещающуся..." - тонко и фальшиво запел священник, и высоко поднятый крест заблестел в его руках белым металлом... Наступил самый серьезный момент. Молодые рыбаки стояли каждый на носу своего баркаса, все полураздетые, наклоняясь вперед в нетерпеливом ожидании.

Во второй раз пропел священник, и хор подхватил стройно и радостно "Во Иордане". Наконец, в третий раз поднялся крест над толпой и вдруг, брошенный рукой священника, полетел, описывая блестящую дугу в воздухе, и звонко упал в море.

В тот же момент со всех баркасов с плеском и криками ринулись в воду вниз головами десятки крепких, мускулистых тел. Прошло секунды три-четыре. Пустые лодки покачивались, кланяясь. Взбудораженная вода ходила взад и вперед... Потом одна за другой начали показываться над водою мотающиеся фыркающие головы, с волосами, падающими на глаза. Позднее других вынырнул с крестом в руке молодой Яни Липиади. <...> Ослепительно блестел снег, ласково синела вода, золотом солнце обливало залив, горы и людей. И крепко, густо, могущественно пахло морем. Хорошо!" (5).

Куприн назвал крещенский обряд балаклавских греков "полуспортивным, полурелигиозным" и увидел в нем отголоски далекой, еще дохристианской древности, когда на берегах бухты Симболон, освященной авторитетом творца "Одиссеи", жили веселые и радостные люди, "свободные и мудрые как звери" (6). Его "Листригоны" стали упреком современности, нынешнему оскудению человечества, скуке буржуазной жизни. Не случайно основным художественным приемом писателя стало контрастное сопоставление постылого, пошлого "сегодня" - и героического, свободного прошлого, густо замешанного на мифологических мотивах. Ведь балаклавские листригоны - потомки морских великанов, сожравших спутников Одиссея!

Смакуя подробности, Куприн рисует картины кабацких пирушек, когда рыбаки воздают должное молодому "бешеному" вину, приготовленному тем же первобытным способом, которым пользовались прародитель Ной или Улисс, опоивший Полифема. Великолепный праздник Вакха гремел на этих горах 4-5 тысяч лет назад! Безумно-радостные, божественно-пьяные возгласы "Эвое! Эван! Эвое!" гремели над заливом. Куприн с восхищением воспроизводит внешность рыбаков, в жилах которых смешалась таинственная, древняя кровь листригонов и скифов. Автор романтизирует сцены борьбы рыбаков с морской стихией (очерк "Бора"), с необыкновенно крупной рыбой ("Белуга"), приводит апокрифическое сказание о "Господней рыбе" с красивыми пятнами на боках; по уверениям рыбаков, это следы пальцев Иисуса Христа, который ради матери сотворил чудо и оживил рыбу, находившуюся на сковородке. Оказывается, эта же рыба бытует под именем "Зевсова рыба"... Кто скажет, до какой глубины времен восходит этот апокриф, украшающий нелегкий труд рыбаков?

Окружающие горы и древние развалины напоминают Куприну сказочное чудовище, которое сунуло пасть в море и жадно его пьет... И даже огонек таможни на темной горе воспринимается как красный глаз дьявола, что весьма смахивает на восприятие Чеховым пейзажей Сахалина, сущего ада на земле.

Благодаря такому контексту в христианском обряде Крещения вскрывается его дохристианское, мифологическое начало. Бросание креста в море напоминает языческий обряд жертвоприношения, призванного усмирить стихию. Известно, что многие христианские святые (Николай-чудотворец - покровитель моряков) обладали языческими, по сути, свойствами - усмирять штормовые воды. Крещеные рыбаки и крещеное море становятся как бы братьями по крови и вере.

Таким образом, воспроизведение крещенского обряда балаклавских греков выходит за рамки этнографического интереса: за внешней экзотикой проступают черты жизни веселых и мудрых "зверей", и на фоне эпического, легендарного прошлого, сохранившегося в жалких осколках, мещанская ограниченность современного обитателя Балаклавы особенно разительна:

"Теперь времена изменились: нравы пали, и люди обеднели, рыба ушла куда-то в Трапезунд, оскудела природа. Теперь потомки отважных листригонов, легендарных разбойников-рыболовов, катают за пятачок по заливу детей и нянек и живут сдачей своих домиков внаймы приезжим". Снова и снова Куприн возвращается к идее упадка, деградации настоящего человека под ударами "цивилизации": "По заливу плавают лодки с татарской музыкой:

бубен и кларнет. Гнусаво, однообразно, бесконечно-уныло всхлипывает незатейливый, но непередаваемый азиатский мотив..." (7).

Характер использования Куприным христианского обряда крещения свидетельствует, что автор нарочито отвлекается от собственно-религиозного содержания обряда; он воспринимается как красочная греческая экзотика, которую под аплодисменты наблюдают случайные зрители - итальянские моряки. Нравственная жизнь потомков листригонов также мало соотносится с таинством Крещения: победителем состязания ныряльщиков на празднике становится Яни Липиади, заядлый браконьер, герой очерка "Воровство". Да и другие славные представители отважного племени не гнушаются при случае надуть доверчивую публику. Сашка Аргириди, первый ныряльщик и первый плут на побережье, к примеру, любил продавать заезжим туристам обыкновенную гальку с просверленной дыркой (грузило от сети) как бесценный талисман, спасающий от бури и освященный якобы у раки Николая Угодника...

Куприн не был первым русским литератором, кто обратился к крещенскому обряду балаклавских греков. В 1892 году, за пятнадцать лет до Куприна, обряд нашел отражение в стихотворной поэме Владимира Шуфа "Баклан", опубликованной в популярном русском журнале "Вестник Европы".

Имя В. Шуфа по ряду причин практически выпало из истории литературы. Главную роль сыграло то обстоятельство, что этот литератор оказался связан с черносотенным движением, и после победы Октябрьской революции большевики постарались убрать какое-либо упоминание о нем. Едва ли не единственное упоминание о нем за последнюю половину столетия найдем в романе Владимира Рынкевича "Ранние сумерки", где поэма "Баклан" охарактеризована как глупое сочинение о ссоре двух греков из-за женщины: один грек утопил другого (8). В последние годы появились публикации, в которых обобщены биографические сведения о писателе, сделаны попытки приоткрыть взаимосвязи творчества В. Шуфа и А.Чехова (в частности, между поэмой Шуфа "Баклан" и чеховской "Чайкой") (9). Добавим, что недавно в крымской прессе вышли статьи Г. Пяткова с претензиями на "первооткрывательство" (10).

Владимир Шуф действительно оставил след в литературе и культуре: на первые публикации его благословил Надсон; был он знаком с Чеховым; состоял в переписке с великим князем Константином Романовым, сотрудничал в крупнейшей буржуазной газете "Новое время", был ее корреспондентом в Манчжурии в период русско-японской войны.

Согласно статье известного "Энциклопедического словаря" Товарищества бр. Гранат, Владимир Александрович Шуф родился в Москве в 1865 году, на литературное поприще вступил в 1884 году в журнале "Неделя", сотрудничал в "Ниве", "Живописном обозрении", "Осколках" (где, кстати, начинал писательскую карьеру и Антон Чехов), других изданиях. Печатал злободневные фельетоны и очерки под псевдонимом "Борей" в газете "Петербургский листок" (11).

Если заглянуть в алфавитный каталог Российской государственной библиотеки (Москва), то обнаружится, что В. Шуф - автор по крайней мере десяти отдельных книжных изданий, в том числе большого романа "Кто идет?" (Вильборг, 1907), написанного по свежим следам революции 1905 года и ставшего откровенной апологией "Черной сотни".

Одна из книг В. Шуфа - сборник стихотворений "В край иной" заслужила подробного разбора К.К.Романова ("К.Р."), который весьма сочувственно оценил сонеты поэта (назвал их "спелой пшеницей") и его раннюю романтическую поэму "Баклан", целиком построенную на крымском материале. Он отметил, что поэма заслуживает похвалы, поскольку содержание ее "просто, естественно и передано поэтично" (12).

Крымскому читателю Шуф интересен и тем, что значительная часть его жизни прошла на Южном берегу. Легочное заболевание привело его, сына московского педагога, в Ялту, где семья приобрела домик в Ливадийской слободе. Здесь он встречался с С. Надсоном, сопровождал Антона Чехова в 1889 году в поездках по Южнобережыо, в том числе и в Балаклаву. Судя по воспоминаниям писательницы Е. Шавровой, романтический поэт Шуф эпатировал публику ярко-красной шелковой рубахой, вызвав, судя по всему, неудовольствие Чехова, который был, ко всему прочему, еще и врачом. Земские доктора того времени имели красную рубаху в качестве форменной одежды, и красный цвет вовсе не означал либерализм, как может показаться поначалу. В красном покрывале изображался на иконах святой целитель Пантелеймон, прославившийся бескорыстием во врачевании народных недугов. Ироническое отношение к романтическому "юноше", который был моложе Чехова всего на пять лет, в полной мере проявилось в 1892 году, когда Шуф явился в Мелихово с поэмой "Баклан". Антону Павловичу, занятому в это время борьбой с холерой, было не до романтических поэм, и он откровенно посоветовал крымскому знакомцу в этом жанре больше не упражняться, а в письме А.С.Суворину охарактеризовал поэму весьма нелицеприятно: "дрянь ужасная и притом всплошь глупая" (13). Чехов был раздражен тем обстоятельством, что вскоре после его ругательного отзыва "Баклан" был опубликован в "Вестнике Европы" и получил положительные отзывы. Любопытно, что Суворин, словно в пику Чехову, пригрел Шуфа в реакционном "Новом времени", где романтический поэт быстро освоился в компании заядлых ретроградов вроде Н. Энгельгардта и С. Сыромятникова.

Крым стал катализатором романтических устремлений Шуфа. Здесь он занялся собиранием и переводом на русский язык крымско-татарского фольклора. В книге "Крымские стихотворения" (1890) целый раздел составили переводы татарских песен; через пять лет в Петербурге вышла книга Шуфа "Могила Азиза. Крымские легенды и рассказы", которая и сегодня заслуживает пристального внимания. Стихотворный нравоописательный роман "Сварогов" (1898), написанный в явное подражание пушкинскому "Евгению Онегину" и приуроченный к 100-летаю со дня рождения Поэта, также пере-) полней крымскими реалиями. Сатирическое описание курортных нравов буржуазной публики, проводящей время в модной Ялте, как бы предвосхищает соответствующие страницы рассказа А.Чехова "Дама с собачкой" (1899).

Умер Владимир Александрович Шуф в 1913 году в Ялте. Здесь он лечился от сильной простуды, полученной на автопробеге "Санкт-Петербург - Персия". Похоронен на Поликуровском кладбище. Могила его потеряна (14). Архив разграблен и частично находится в фондах Ялтинского объединенного историко-литературного музея.

Итак, поэма Владимира Шуфа "Баклан". Содержание ее, в отличие от отзыва Антона Чехова, было высоко оценено великим князем Константином

Романовым, вкусу которого также стоит доверять. В истории литературы немало примеров, когда одно и то же произведение получало прямо противоположные оценки. Л.Толстой, к примеру, совершенно не воспринимал чеховские пьесы. Считал, что они еще хуже пьес Шекспира...

Поэма романтична прежде всего своей целевой установкой - утверждением индивидуальной, личной свободы как наивысшей ценности. Любопытно, как из одних и тех романтических установок, разделяемых в 90-х годах XIX века широким кругом литераторов, выросли антиподы - революционер Горький и реакционер Шуф... Еще один парадокс времени.

Поэма названа по имени малопривлекательной на вид птицы, ведущей исключительно морской образ жизни: она питается, спит, да и размножается, кажется, тоже в море. Ее называют иногда "морским вороном". В поэме Шуфа "Бакланом" кличут молодого безродного моряка Анастаса, проводящего дни и ночи под парусом: свою приверженность к свободе и морю он не готов променять и на любовь прекрасной жительницы Балаклавы Киры, жены здешнего капитана Мавромихали. "Кира" по-гречески означает "владычица, хозяйка": это действительно сильный характер. Полюбив Анастаса, она готова бросить постылого мужа и бежать в греческие поселения на Азове, куда в восемнадцатом столетии русская царица ради спасения от мести мусульман переселила православных жителей Балаклавы. "Мавромихали" в переводе с греческого означает "темный, черный Михаил" (14): уже в самом значении фамилии обозначена роль черного ревнивца Отелло, которая уготована старому капитану.

Однако в поэме вскрывается и вполне реальный пласт крымской истории. Узнаваемы приметы Балаклавы, описания местного базара, развалины старинной крепости, местные обряды... Как выяснили историки и краеведы, на протяжении всей современной истории городом правил клан Мавромихали - потомки легендарного командира греческого батальона Стефана Мавромихали. В начале 19 столетия в родовом имении Мавромихали побывал известный исследователь таврических древностей А.Н.Муравьев-Апостол и писал: "Прелестное место! Если мне вздумается писать роман в рыцарском вкусе, я здесь запрусь с Ариостом и с 1001 ночью" (16). У его сына Павла была красавица-дочь Мария Павловна Мавромихали, которую считают той самой таинственной крымской красавицей, которая пленила сердце Пушкина... (17). В замужестве у нее была фамилия Анастасьева, что прямо перекликается с именем героя поэмы Шуфа; вполне возможно, что автор поэмы был в курсе южнобережных легенд о связях семьи Мавромихали с Пушкиным и нарочито создал аллюзии, пробуждающие историческую фантазию читателей.

Но обратимся непосредственно к описанию обряда, который, в отличие от очерков Куприна, имеет в поэме сюжетообразующее значение: благодаря победе в соревновании ныряльщиков Анастас попадает в дом Мавромихали, встречается с Кирой, которая подарила ему не просто деньги или сладости - подарила горячую и беззаветную любовь.

В отличие от очерков Куприна, крещенский обряд воспроизводится со всеми атрибутами церковной праздничности, вместе с атмосферой религиозного одушевления, охватившего народ. И это не случайно: христианская обрядность несет в себе огромное морально-нравственное содержание, которому суждено предопределить развитие сюжета и судьбу героев. Сюжетообразующая роль обряда крещения подчеркивается и тем, что его описание приводится с незначительными вариациями дважды. Узнав об измене жены, Мавро-михали решается на смертельную схватку с молодым соперником в морской пучине. Происходит это опять-таки на Крещенье во время доставания креста. Ввиду сильного мороза ряды состязателей поредели: за крестом ныряли только Баклан и Мавромихали. По сути дела, Мавромихали решается на суд Божий: здесь, в пучине, над святым крестом, должен победить тот, кто прав перед Богом.

Баклан бросается в ледяную пучину, рука его уже тянется к кресту, обвитому морской травой, как злобный, воспаленный взор соперника впивается в него.

Отвлечемся от ритмики и стилистики поэмы, явно повторяющей соответствующую сцену схватки Мцыри с барсом. Главное - в самом способе разрешения конфликта, который, как уже было отмечено, предопределен идеей "Божьего суда".

В христианской средневековой Европе "Божий суд" являлся распространенным явлением, что нашло отражение в последующей романтической традиции преданий, легенд, народных баллад и поэм (см., к примеру, знаменитую "Песнь о Роланде"). Победитель рыцарского поединка получал моральное оправдание как лицо, на чьей стороне была божья защита. И тут перед автором поэмы В. Шуфом встала сложная проблема: на чьей же стороне должна быть победа?

На чьей стороне нравственная правда и право жить дальше? На стороне черствого, бездушного, но законного перед Богом и людьми старого мужа - или на стороне молодого любовника, чья беззаконная связь с замужней женщиной самоочевидна? Шуф, с самого начала сделавший акцент на незыблемость христианских нравственных ценностей, что подчеркнуто возвышенно-торжественным описанием крещенского обряда, оказался несвободен в разрешении финала: финал предопределен задолго до его фактического свершения. Победит законный муж...

Хладный труп его, с венком зеленых водорослей на бледном челе, рыбаки увидели уже далеко в море...

Вполне возможно, учитывая самоочевидную слабость финала, Чехов, и сам не раз мучительно бившийся над проблемой разрешения концовок (герою приходится или стреляться, или жениться), признал поэму Шуфа "всплошь глупой". Тем не менее, нельзя не признать смелость автора в использовании уникального Крещенского обряда балаклавских греков для создания крупного поэтического произведения.

Крымская история хранит еще немало сюжетов, способных возбудить творческую фантазию драматургов, прозаиков и поэтов. Знакомство с тем, какое место и какую роль таврические древности занимали в творчестве известных и малоизвестных предшественников, поможет избежать ошибок, непременно ожидающих новаторов, и подсказать новые, оригинальные решения.

ПРИМЕЧАНИЯ:

Из книги Г.А. ШАЛЮГИНА
Чехов: «Жизнь, которой мы не знаем»,
Симферополь, 2005.

«ПОЭТ В КРАСНОЙ ШЕЛКОВОЙ РУБАХЕ»

А.П. Чехов и В.А. Шуф

Имя Владимира Александровича Шуфа (1865-1913) по ряду причин практически выпало из истории литературы. Этот писатель оказался связан с черносотенным движением, и после победы Октябрьской революции большевики постарались убрать какие-либо упоминания о нем. Некоторые книги Шуфа стояли в хранилище ГБЛ им. В.И.Ленина (ныне Российская государственная библиотека) с грифом "Не копировать". Едва ли не единственное упоминание о нем за вторую половину XX столетия найдем в романе Владимира Рынкевича "Ранние сумерки", где поэма Шуфа "Баклан" охарактеризована как глупое сочинение о ссоре двух греков из-за женщины: один грек утопил другого (1). В последние годы появились публикации, в которых обобщены биографические сведения о писателе, сделаны попытки приоткрыть взаимосвязи творчества В.Шуфа и А.Чехова (2). В частности, возможные переклички между поэмой "Баклан" (1892) и чеховской "Чайкой" заинтересовали М.Ф.Мурьянова. Он обратил внимание на то, что в поэме Шуфа имеется сравнение женщины с чайкой, в русской литературе XIX века не встречавшееся. Вот эти строки:

Это героиня поэмы в белом платье приходит на свидание к старинной башне на берегу моря (3).

Владимир Шуф действительно оставил след в литературе и культуре: на первые публикации его благословил умиравший в Ялте С. Надсон. Доктор Ф. Штангеев, лечивший Надсона, свидетельствовал, что тот хлопотал в письмах "о напечатании стихов одного молодого поэта" (4). Из переписки Марии Валентиновны Ватсон, хранящейся в рукописном отделе Пушкинского дома (Петербург), следует, что последняя строфа известного стихотворения "На могиле Герцена" была сочинена Шуфом во время встречи с Надсоном в Ялте:

Сам Шуф об этом эпизоде вспоминал: "Однажды в стеклянной галерее на даче Цыбульского мы разговаривали с Семеном Яковлевичем об этом стихотворении и он, шутя, подал мне свою тетрадь и просил окончить это стихотворение сообразно с его идеей. Я написал это четверостишие и дальше о том "как звучный голос Герцена, подобно призывному "колоколу", уже не раздастся больше в его скорбной и несчастной отчизне"5.

Молодой литератор состоял в переписке с поэтом А.Фетом, философом Вл. Соловьевым, Великим князем Константином Романовым, сотрудничал в крупнейшей буржуазной газете "Новое время", был ее корреспондентом в Манчжурии в период русско-японской войны. Согласно статье известного "Энциклопедического словаря" Товарищества бр. Гранат, Владимир Александрович Шуф родился в Москве в 1865 году, на литературное поприще вступил в 1884 году в журнале "Неделя", сотрудничал в "Ниве", "Живописном обозрении", "Осколках" (где, кстати, начинал писательскую карьеру и Антон Чехов) и других изданиях. Печатал злободневные фельетоны и очерки под псевдонимом "Борей" в газете "Петербургский листок" 6.

В автобиографической справке, составленной В. Шуфом, сообщается, что он учился в Третьей московской гимназии, переселился в Крым из-за болезни и провел там "десять лучших лет своей жизни". Большинство поэтических произведений посвящено крымской тематике. Они опубликованы в 1890 году в сборнике "Крымских стихотворений". Интересные сведения о Шуфе можно почерпнуть из его письма к В.С. Соловьеву от 16 июня 1892 года. Обзаведясь семьей, детьми, Владимир Шуф перебрался из Ялты в Симферополь, устроился на должность помощника столоначальника в Таврической казенной палате и проживал в доме Софроновой в Малом Губернаторском переулке. Любопытна характеристика исполняемой им работы: "Камень Сизифа, бочка Данаид, толчение воды в ступе, - ничто в сравнении! Глупая и бесплодная канцелярщина... "7.

Если заглянуть в алфавитный каталог Российской государственной библиотеки, то обнаружится, что Владимир Шуф - автор по крайней мере десяти отдельных книжных изданий, в том числе большого романа "Кто идет?" (Вильборг, 1907), написанного по свежим следам революции 1905 года. Одна из книг В.Шуфа - сборник стихотворений "В край иной" - заслужила в 1907 году подробного разбора Великого князя К.К.Романова ("К.Р."), который весьма сочувственно отнесся к творчеству поэта. Книгу он оценил как "отрадное явление" в современной литературе. Из двух сотен сонетов он выделил около пятидесяти "изящных по мысли и по изложению" стихотворений. Ему очень понравился сонет "Чатырдаг", навеянный спором с Лермонтовым: тут есть и поэзия, и образность. Более всего похвал досталось поэме "Баклан": она построена на крымском материале, ее содержание "просто, естественно и передано поэтично". Сонеты Шуфа К.Р, весьма образно назвал "спелой пшеницей" (8).

Крымскому читателю Шуф интересен тем, что значительная Часть его жизни прошла на Южном берегу. Легочное заболевание привело его, сына московского педагога, в Ялту, где семья приобрела домик в Ливадийской слободе. Здесь он сопровождал Антона Чехова в 1889 году в поездках по Южнобережью, в том числе и в Балаклаву. Судя по воспоминаниям писательницы Е. Шавровой, романтический поэт Шуф эпатировал публику ярко-красной шелковой рубахой, вызвав неудовольствие Чехова, который был, ко всему прочему, еще и врачом. Земские доктора того времени имели красную рубаху в качестве форменной одежды, и красный цвет вовсе не означал либерализм, как может показаться поначалу. В красном покрывале изображался на иконах святой целитель Пантелеймон, прославившийся бескорыстием во врачевании народных недугов. Антон Павлович впервые надел красную рубаху в Чикинской больнице в 1884 году. Рубаха обыграна в рассказе "Не судьба". Здесь реакционер Шилохвостов грозится изгнать "социализм" из врачей и учителей: "У меня, брат, земские врачи не посмеют в красных рубахах ходить!" (С.4,65).

Единственное упоминание о Чехове имеется в письме Шуфа к М .В. Ватсон от 10 июня 1890 года. В то время как Чехов совершал свое знаменитое путешествие на Сахалин, Шуф передавал городскую новость о желании Чехова снова посетить Ялту. Дословно это звучит так: "Говорят, в Ялту скоро приедет на все лето и Чехов, который собирается здесь практиковать - он, ведь Вы знаете, доктор" (9).

Ироническое отношение Чехова к романтическому "юноше", - а он был моложе Чехова всего на пять лет, - в полной мере проявилось летом 1892 года, когда Шуф явился в Мелихово с поэмой "Баклан". Состоялось две встречи - очевидно, в июне или июле. В дневнике Павла Егоровича они не отмечены. Антону 11авловичу, занятому в это время борьбой с холерой, было не до романтических поэм. Принимать холерных больных, как он отмечал, "втрое легче, чем беседовать о литературе с московскими визитерами" (П.5,122). Из-за наплыва пациентов писатель не смог поехать в Москву даже на похороны близкого друга, актера Павла Свободина.

Занятый сверх меры хозяйством и медициной, Антон Павлович в письмах предавался мечтам об отдыхе на юге. Суворину признавался: "Мне ужасно, ужасно хочется парохода и вообще воли" (П.5,70). Шехтелю писал: "Ужасно тянет меня неведомая сила на Кавказ или в Крым; вообще к морю" (П.5,74). И вот появляется человек из Крыма... Старый знакомый, с которым ездили на рыбалку и на экскурсию в Балаклаву... С поэмой о желанном Черном море. Как реагирует Чехов?

Вот дословный текст письма к Суворину: "Приходит ко мне некий Шуф, юноша, с толстой тетрадищей и слезно просит прочитать его поэму в стихах, кажется, "Баклан", и сказать о ней свое мнение. Говорит, что читал профессорам словесникам и те будто очень хвалили. Читаю - и о неба херувимы! Дрянь ужасная и притом всплошь глупая. 11риходит автор за ответом, и я по совести говорю ему свое мнение и советую длинных поэм не писать. И что же вы думаете? Через месяц эта поэма появляется в "Вестнике Европы". Я остался в дураках..." (П.5, 116-17).

Конечно, Чехов был раздражен тем обстоятельством, что вскоре после его ругательного отзыва "Баклан" был опубликован в "Вестнике Европы" (август 1892 года) и получил положительные отзывы. Судя по всему, Шуф собирался написать еще и сценический вариант поэмы, что вызвало у Чехова прямо-таки взрыв негодования. Еще один драмодел! Бедный Шуф, который явился в Мелихово за отзывом, был, по-видимому, настолько потрясен, что оставил хозяину усадьбы книжку своих "Крымских стихотворений" (1890), даже забыв проставить под дарственной надписью дату визита:" Глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову от автора". И все. Чехов отправил книжку подальше от глаз, в Таганрог... Но мотив - то ли крыло чайки, то ли белая одежда на фоне водной стихии, - не тогда ли он запал в душу Чехова? И только ли несовершенством поэмы объясняется резкий отзыв?

Любопытно, что Суворин, словно в пику Чехову, пригрел Шуфа в "Новом времени", где романтический поэт быстро освоился в компании ретроградов вроде Н. Энгельгардта и С. Сыромятникова. Что это за компания, можно понять по отзывам Чехова и его современников. С.Н. Сыромятников (1864-1954) был постоянным сотрудником "Нового времени", писал под псевдонимом "Сигма". Прославился литературной нечистоплотностью. В.Г.Короленко записал в Дневнике (1896 г.) со слов А. П.Чехова, что Сигма выкрал из типографии "Нового времени" оригинал какой-то заметки. Из-за этого другой человек, зять редактора "Исторического вестника" Шубинского, был уволен со службы. Возмущенный Шубинский публично оскорбил Сигму, не подав ему руки. "Суворин тоже возмутился страшно". Однако по слабохарактерности Суворина фельетоны Сигмы снова стали появляться в "Новом времени".

Со слов же Чехова записана история о том, как Сигма перевел с французского фельетон и напечатал в "Новом времени" под своим именем. Когда его уличили, он упал в притворный обморок, а потом объяснял это тем, что его мозг "восприимчив, как валик фонографа. Мозг целиком запечатлел злополучный фельетон, а потом <...> воспроизвел его без участия сознания" (10).

Сотрудничество в "Новом времени" таких персонажей, как Сигма-Сыромятников, а также двуличие Суворина побудило Чехова порвать отношения с газетой. Писательница С.И.Смирнова-Сазонова в 1896 году присутствовала на литературном обеде в Петербурге и наблюдала, как Суворин "лобызается с Сигмой, которому нельзя подать руки <...> Оплеванный Сигма пригрет Сувориным. Чехов этим возмущается". В1899 году Смирнова-Сазонова встречалась с Чеховым в Ялте, и снова Антон Павлович был нелицеприятен, отзывался о нововременцах "не особенно сочувственно. Говорит, что он всех там боится, Буренина боится, Сигму боится" (11).

С 1906 года Сыромятников по распоряжению Столыпина стал негласным редактором газеты "Россия", органа министерства внутренних дел. Газета боролась с левой печатью. Подстать Сигме был и другой сотрудник "Нового времени" - Н.А.Энгельгардт (1867-1942). В журнале "Русский вестник", основанном ещё Катковым и благополучно дожившем до XX века, он пел хвалу монархии, печатал ругательные статьи против Горького, приписывал ему "художественную безвкусицу и низменные идеалы". В 1902 году "Русский вестник" приветствовал создание "Русского собрания" - прообраза "Черной сотни". Во главе этого сборища шовинистов стояли Энгельгардт и Сыромятников (12).

Любопытный диалог об Энгельгардте состоялся в Ялте между Чеховым и Смирновой. "Энгельгардта нельзя читать, потому что он полон злобы", - сказал Чехов. "Не потому, что злобы много, а потому, что таланта нет", - возразила Смирнова. Чехов же был настойчив: "Нет, главное не талант, а доброта. Наша русская злость лишена всякого таланта. Это просто болезнь печени" (13).

Люди, вызывавшие омерзение у Чехова, и стали ближайшими друзьями Владимира Шуфа. Сигма написал предисловие к книге Шуфа "Могила Азиза. Крымские легенды и рассказы": здесь он называет автора своим "приятелем", а крымских татар походя оскорбляет определением "наши неграмотные народы" (14).

В1912 году В. Шуф опубликовал книгу стихотворений "Гекзаметры" с посвящением "Другу и учителю Николаю Александровичу Энгельгардту". Здесь напечатано и письмо "учителя", где тот сравнивает Шуфа аж с Тютчевым (!) и где дана характеристика времени. "Разгар смуты сейчас: судороги самоубийц и кривляние политических паяцев. Попрано все святое. А вы печатаете "Гекзаметры"... Сердца отзовутся на ее певучие строфы, а улица ... будет реветь за стеной глухонемым демоном хаоса" ь. Между прочим, в "Гекзаметрах" есть стихи о расстреле лейтенанта Шмидта как справедливом акте возмездия бунтовщику...

Но вернемся в благословенный Крым 80-90-х годов XIX века, который стал катализатором романтических устремлений Шуфа. Здесь он занялся собиранием и переводом на русский язык крымско-татарского фольклора. В книге "Крымские стихотворения" (1890) целый раздел составили переводы татарских песен; через пять лет в Петербурге вышла книга Шуфа "Могила Азиза. Крымские легенды и рассказы", которая и сегодня заслуживает пристального внимания. Стихотворный нравоописательный роман "Сварогов" (1898), написанный в явное подражание пушкинскому "Евгению Онегину" и приуроченный к 100-летию со дня рождения Поэта, также переполнен крымскими реалиями. Фигурирует тут и пресловутая "красная рубаха": в ней щеголяет петербургский журналист Дмитрий Сварогов.

Под "быком" подразумевается курортная публика, которую журналист эпатирует джигитовкой в татарском верховом костюме:

Тут же автор отсылает читателя к соответствующей строфе "Евгения Онегина":

Ироническим описанием публики, убивающей время в модной Ялте, роман "Сварогов" предвосхищает соответствующие страницы рассказа А. Чехова "Дама с собачкой" (1899). Судите сами:

Итак, поэма Владимира Шуфа "Баклан". Ее читал Чехов, ее образность, возможно, отразилось в пьесе "Чайка" - это заставляет внимательнее всмотреться в содержание поэмы. В литературном процессе имеют место не только моменты идейных, тематических перекличек, свидетельствующих о сближении, но и моменты отталкивания, идейного и творческого размежевания. Именно такой случай имел место между Чеховым и Шуфом. В отличие от Чехова, поэма была оценена великим князем Константином Романовым, вкусу которого стоит доверять. К публикации в "Вестнике Европы" поэму рекомендовали А. Фет и В. Соловьев. Последний, между прочим, так отозвался о "Баклане": "Поэма действительно хороша, особенно по нынешнему времени" (17).

В истории литературы немало примеров, когда одно и то же произведение получало прямо противоположные оценки. А.Толстой, к примеру, совершенно не воспринимал чеховские пьесы. Считал, что они еще хуже пьес Шекспира...

Поэма романтична прежде всего своей целевой установкой - утверждением индивидуальной, личной свободы как наивысшей ценности. Поэма названа по имени малопривлекательной на вид птицы, ведущей исключительно морской образ жизни: она питается, спит, да и размножается, кажется, тоже в море. Ее называют иногда "морским вороном". В поэме Шуфа "Бакланом" кличут молодого безродного моряка Анастаса, проводящего дни и ночи под парусом: свою приверженность к свободе и морю он не может променять даже на любовь прекрасной жительницы Балаклавы Киры, жены здешнего капитана Мавромихали. "Кира" по-гречески означает "владычица, хозяйка": это действительно сильный характер. Полюбив Анастаса, она готова бросить постылого мужа и бежать в греческие поселения на Азове, куда в восемнадцатом столетии ради спасения от мести мусульман русская царица переселила православных жителей Балаклавы. "Мавромихали" в переводе с греческого означает "темный, черный Михаил" (18); уже в самом значении фамилии обозначена роль черного ревнивца Отелло, которая уготована старому капитану.

Однако в поэме вскрывается и вполне реальный пласт крымской истории. Узнаваемы приметы Балаклавы, описания местного базара, развалины старинной крепости, местные обряды... Даже в начале XX столетия Балаклава считалась малозначительным в курортном отношении городишком, "прескучным и прегрязным", по определению крымского краеведа Евгения Маркова. Городок набит "горбоносыми, черноволосыми и черноглазыми греками <...> это потомки греческих корсаров <...>. особенно неприятное впечатление производят эти физиономии хищной птицы, носатые, узколобые, с выражением алчности и тупоумия в глазах". "Чисто племя коршунов" (19).

Как выяснили историки и краеведы, на протяжении десятилетий городом правил клан Мавромихали - потомки легендарного командира греческого батальона Стефана Мавромихали. В начале 19 столетия в родовом имении Мавромихали побывал известный исследователь таврических древностей А.Н. Муравьев-Апостол и писал: "Прелестное место! Если мне вздумается писать роман в рыцарском вкусе, я здесь запрусь с Ариостом и с 1001 ночью" (20). У его сына Павла была красавица-дочь Мария Павловна Мавромихали, которую некоторые исследователи считают той самой таинственной крымчанкой, которая пленила сердце Пушкина... (21). В замужестве у нее была фамилия Анастасьева, что прямо перекликается с именем героя поэмы Шуфа; вполне возможно, что автор поэмы был в курсе южнобережных легенд о связях семьи Мавромихали с Пушкиным и нарочито создавал аллюзии, пробуждающие фантазию читателей.

Сюжет поэмы завязан на реально существовавшем в среде крымских греков обряде "крещения моря". Этот обряд, соединенный с состязанием молодежи, неоднократно описан в краеведческой литературе. В частности, подробно рассказывается о нем в книге епископа Гермогена "Таврическая епархия", увидевшей свет в 1887 году во Пскове, куда после Крыма был переведен автор. Гермоген, епископ Симферопольский и Таврический, оставил после себя выдающийся для своего времени труд, подробно раскрывающий историю, географию, быт и обычаи народов, населявших Крым. На Крещенье крымские греки, после освящения воды, устраивали своеобразное состязание: священник после крестного хода бросал в море деревянный крест, и молодежь наперегонки устремлялась за ним, стараясь первым поймать крест. Победитель заплыва, проходящего в ледяной воде, считался героем дня. С крестом на блюде молодые люди обходили дома и пели Богоявленский тропарь. Домохозяева клали на блюдо деньги. Часть их шла на нужды церкви, а другую часть молодежь расходовала на себя. В Евпатории, например, пожертвования делились на три части: для церкви, для бедных - и для самой молодежи 22.

Подобный обряд бытовал практически во всех местах проживания таврических греков - в Феодосии, Судаке, Севастополе. В начале XX столетия этот колоритный обряд был воспроизведен Александром Ивановичем Куприным в очерках "Листригоны". Куприн, чуткий ко всему героическому, проникся симпатией к обитателям балаклавской бухты, куда во время оно заплывал сам Одиссей. С романтической приподнятостью он зарисовал картины быта и нравов местных греков, в том числе и необычный крещенский обряд, который не встречается, кажется, более нигде во всем христианскрм мире.

Своеобразие обряда проистекало из особого "удальства" местных греков - потомков легендарных листригонов, а также специфики их морских промыслов. Куприн отметил, что способность глубоко и продолжительно находиться под водой считается большой доблестью и предметом особой похвальбы.

Один из таких ныряльщиков по имени Спиро стал живой легендой за фантастическую способность находиться под водой до четверти часа; ему якобы удалось видеть золото знаменитого фрегата "Черный принц", затонувшего в годы крымской кампании у входа в Балаклавскую бухту.

Приведем описание обряда из очерка А.Куприна "Водолазы": "Это было 6 января, в день Крещения Господня, - день, который справлялся в Балаклаве совсем особенным образом. <...> Был солнечный, прозрачный и холодный день; выпавший за ночь снег нежно лежал на улицах, на крышах и на плешивых бурых горах, а вода в заливе синела, как аметист, и небо было голубое, праздничное, улыбающееся. Молодые рыбаки в лодках были одеты только для приличия в одно исподнее белье, иные же были голы до пояса. Все они дрожали от холода, ежились, потирали озябшие руки и груди. Стройно и необычно сладостно неслось пение хора по неподвижной глади воды.

"Во Иордане крещающуся..." - тонко и фальшиво запел священник, и высоко поднятый крест заблестел в его руках белым металлом... Наступил самый серьезный момент. Молодые рыбаки стояли каждый на носу своего баркаса, все полураздетые, наклоняясь вперед в нетерпеливом ожидании.

Во второй раз пропел священник, и хор подхватил стройно и радостно " Во Иордане". Наконец, в третий раз поднялся крест над толпой и вдруг, брошенный рукой священника, полетел, описывая блестящую дугу в воздухе, и звонко упал в море.

В тот же момент со всех баркасов с плеском и криками ринулись в воду вниз головами десятки крепких, мускулистых тел. Прошло секунды три-четыре. Пустые лодки покачивались, кланяясь. Взбудораженная вода ходила взад и вперед... Потом одна за другой начали показываться над водою мотающиеся фыркающие головы, с волосами, падающими на глаза. Позднее других вынырнул с крестом в руке молодой Яни Липиади. <...> Ослепительно блестел снег, ласково синела вода, золотом солнце обливало залив, горы и людей. И крепко, густо, могущественно пахло морем. Хорошо!" (23).

Куприн назвал крещенский обряд балаклавских греков "полуспортивным, полурелигиозным" и увидел в нем отголоски далекой, еще дохристианской древности, когда на берегах бухты Симболон, освященной авторитетом творца "Одиссеи", жили веселые и радостные люди, "свободные и мудрые, как звери" 24. Его "Листригоны" стали упреком нынешнему'оскудению человечества, скуке буржуазной жизни. Основным художественным приемом писателя стало контрастное сопоставление постылого, пошлого "сегодня" - и героического, свободного прошлого, густо замешанного на мифологических мотивах. Ведь балаклавские листригоны - потомки морских великанов, сожравших спутников Одиссея!

Смакуя подробности, Куприн рисует картины кабацких пирушек, когда рыбаки воздают должное молодому "бешеному" вину, приготовленному тем же первобытным способом, которым пользовались прародитель Ной или Улисс, опоивший Полифема. Великолепный праздник Вакха гремел на этих горах 4-5 тысяч лет назад! Безумно-радостные, божественно-пьяные возгласы "Эвое! Эван! Эвое!" гремели над заливом. Куприн с восхищением воспроизводит внешность рыбаков, в жилах которых смешалась таинственная, древняя кровь листригонов и скифов. Автор романтизирует сцены борьбы рыбаков с морской стихией (очерк "Бора"), с необыкновенно крупной рыбой ("Белуга"), приводит апокрифическое сказание о "Господней рыбе" с красивыми пятнами на боках; по уверениям рыбаков, это следы пальцев Иисуса Христа, который ради матери сотворил чудо и оживил рыбу, находившуюся на сковородке. Оказывается, эта же рыба бытует под именем "Зевсова рыба"... Кто скажет, до какой глубины времен восходит этот апокриф, украшающий нелегкий труд рыбаков?

Окружающие горы и древние развалины напоминают Куприну сказочное чудовище, которое сунуло пасть в море и жадно его пьет...И даже огонек таможни на темной горе воспринимается как красный глаз дьявола, что весьма смахивает на восприятие Чеховым пейзажей Сахалина, сущего ада на земле.

Благодаря такому контексту в христианском обряде Крещения вскрывается его дохристианское, мифологическое начало. Бросание креста в море напоминает языческий обряд жертвоприношения, призванного усмирить стихию. Известно, что многие христианские святые (Николай-чудотворец - покровитель моряков) обладали языческими, по сути, свойствами - усмирять штормовые воды. Крещеные рыбаки и крещеное море становятся как бы братьями по крови и вере.

Таким образом, воспроизведение крещенского обряда балаклавских греков у Куприна выходит за рамки этнографического интереса: за внешней экзотикой проступают черты жизни веселых и мудрых "зверей", и на фоне эпического, легендарного прошлого, сохранившегося в жалких осколках, мещанская ограниченность современного обитателя Балаклавы особенно разительна: "По заливу плавают лодки с татарской музыкой: бубен и кларнет. Гнусаво, однообразно, бесконечно-уныло всхлипывает незатейливый, но непередаваемый азиатский мотив..." (25).

Характер использования Куприным христианского обряда крещения свидетельствует, что автор нарочито отвлекается от собственно-религиозного содержания обряда; он воспринимается как красочная греческая экзотика, которую под аплодисменты наблюдают случайные зрители - итальянские моряки. Нравственная жизнь потомков листригонов также мало соотносится с таинством Крещения: победителем состязания ныряльщиков на празднике становится Яни Липиади, заядлый браконьер, герой очерка "Воровство". Да и другие славные представители отважного племени не гнушаются при случае надуть доверчивую публику. Сашка Аргириди, первый ныряльщик и первый плут на побережье, к примеру, любил продавать заезжим туристам обыкновенную гальку с просверленной дыркой (грузило от сети) как бесценный талисман, спасающий от бури и освященный якобы у раки Николая Угодника...

Обратимся теперь к описанию обряда в поэме Шуфа; в отличие от очерков Куприна, он имеет в поэме сюжетообразующее значение: благодаря победе в соревновании ныряльщиков Анастас попадает в дом Мавромихали, встречается с Кирой, которая подарила ему не просто деньги или сладости - подарила горячую и беззаветную любовь.

В отличие от очерков Куприна, крещенский обряд воспроизводится со всеми атрибутами церковной праздничности, вместе с атмосферой религиозного одушевления, охватившего народ. И это не случайно: христианская обрядность несет в себе огромное морально-нравственное содержание, которому суждено предопределить развитие сюжета и судьбу героев. Сюжетообразующая роль обряда крещения подчеркивается и тем, что его описание приводится с незначительными вариациями дважды. Узнав об измене жены, Мавромихали решается на смертельную схватку с молодым соперником в морской пучине. Происходит это опять-таки на Крещенье во время доставания креста. Ввиду сильного мороза ряды состязателей поредели: за крестом ныряли только Баклан и Мавромихали. По сути дела, Мавромихали решается на суд Божий: здесь, в пучине, над святым крестом, должен победить тот, кто прав перед Богом.

Баклан бросается в ледяную пучину, рука его уже тяЬется к кресту, обвитому морской травой, как злобный, воспаленный взор соперника впивается в него.

Отвлечемся от ритмики и стилистики поэмы, явно повторяющей соответствующую сцену схватки Мцыри с барсом. Главное - в самом способе разрешения конфликта, который, как уже было отмечено, предопределен идеей "Божьего суда".

В христианской средневековой Европе "Божий суд" являлся распространенным явлением, что нашло отражение в последующей романтической традиции преданий, легенд, народных баллад и поэм (см., к примеру, знаменитую "Песнь о Роланде"). Победитель рыцарского поединка получал моральное оправдание как лицо, на чьей стороне была божья защита. И тут перед автором поэмы В.

Шуфом встала сложная проблема: на чьей же стороне должна быть победа?

На чьей стороне нравственная правда и право жить дальше? На стороне черствого, бездушного, но законного перед Богом и людьми старого мужа, или на стороне молодого любовника, чья беззаконная связь с замужней женщиной самоочевидна? Шуф, с самого начала сделавший акцент на незыблемость христианских нравственных ценностей, что подчеркнуто возвышенно-торжественным описанием крещенского обряда, оказался не-свободен в разрешении финала: финал предопределен задолго до его фактического свершения. Победит законный муж...

Хладный труп его, с венком зеленых водорослей на бледном челе, рыбаки увидели уже далеко в море...

Вполне возможно, учитывая самоочевидную слабость финала, Чехов, и сам не раз мучительно бившийся над проблемой разрешения концовок (герою приходится или стреляться, или жениться), признал поэму Шуфа "всплошь глупой". Тем не менее, нельзя не признать смелость автора в использовании уникального Крещенского обряда балаклавских греков для создания крупного поэтического произведения.

Чехов не дожил до первой русской революции. Шуф вместе со своими единомышленниками встретил ее в штыки. Можно проследить, как суворинская закваска постепенно отравляла сознание Шуфа. Идея "здравомыслия", которую Суворин в свое время пытался привить Чехову, здесь нашла питательную почву. Герой романа "Сварогов", столичный журналист, одержим теми же идеями, что и суворинский Адашев ("Татьяна Репина"): он видит в прессе "четвертую власть" и использует ее для борьбы с "либерализмом" и засилием "жидов".

В 1905 году в России вышли в свет печально известные "Протоколы сионских мудрецов", где "жидомасонские" замыслы о мировом господстве были связаны с библейскими и церковными пророчествами о наступлении Антихриста. Под наступлением Антихриста понималась близкая возможность революции в России 28. Откликом на "Протоколы" и революцию 1905 года явился роман Шуфа "Кто идет?" (1907 г.). Он вышел с посвящением Вел. кн. К. Романову. События русско-японской войны здесь увязаны с событиями декабря 1905 года: всюду трупы и кровь, низкие инстинкты толпы, в которой под влиянием тягостных событий развивается паранойя, маниакальная страсть к разрушению.

Герой романа, гвардейский офицер, прошедший через бои в Манчжурии, командует эскадроном казаков, разгоняет забастовки и демонстрации. Он убежден, что идеи свободы, равенства, братства породили в массах "только злобу, вели к террору и убийствам". Это "отравленная красота, опоившая мир кровью" 29. Что же спасет империю, спасет Россию? Тут Шуфу и пригодилась старая суворинская идея закрытого тайного общества из романа "В конце века. Любовь". Армия должна стать орденом рыцарей, Братством Тамплиеров во имя спасения христианских ценностей и царского режима (30).

Финальные картины рисуют образ этих пламенных патриотов-кавалергардов, марширующих по Невскому проспекту: "Казалось, что в блеске мечей и лат проходило крестоносное рыцарство, готовое на новые подвиги <...> Никто не знал, что готовит завтрашний день, но гвардия была на страже, как часовой, окликающий посту своем: "Кто идет?" <...> В золоченых кирасах отражалось лучезарное солнце, и мне чудилось, что я снова слышал призыв Архистратига: "Прими оружие и щит и восстань в помощь Мою!" (31).

Чем все это на самом деле закончилось, хорошо известно.

Итак, начав свою биографию как романтический "поэт в красной рубахе", как поклонник Антона Чехова, Владимир Шуф в конечном итоге пришел к апологии "черной сотни", шовинизма и монархизма. Мелиховский инцидент 1892 года, когда Чехов резко отрицательно отнесся к поэме "Баклан", конечно, не был случаен. Гнев писателя вызвала, скорее всего, не столько "глупость" поэмы, сколько личность самого Шуфа, в котором уже проступали черты "нововременца". Характерная деталь: именно в 90-х годах Шуф публикует серию стихотворений с посвящениями сыновьям Суворина, Виктору Буренину, Энгельгардту...

Умер Владимир Александрович Шуф в 1913 году в Ялте. Здесь он лечился от сильной простуды, полученной на автопробеге "Санкт-Петербург - Персия". Похоронен был на Поликуровском кладбище. Могила его потеряна (32). Архив разграблен и частично находится в фондах Ялтинского объединенного историко-литературного музея.

ПРИМЕЧАНИЯ:

*  Статья впервые опубликована: Севастополь. Альманах. 2001. № 14(1).
Доработана и дополнена.

В. А. Иванов
ялтинский поэт, художник, фотограф и краевед
(1936-1989)

ДОМ ШУФА-ПОЭТА