Записки у изголовья кровати на шестерых

Роза собора Гауди. Роза Саади. «Моэ Шадон» в лоне бокала. Губы пьющего в преступной связи с лоном. Воображение - всегда грех.
Медитативная одурь бомбейских храмов. Шива, пляшущий на закате. Парсы в белом. Припудренные пеплом шиваиты. Кали с высунутым языком. Танцовщицы в храме Кришны. Бог, запутавшийся в собственных воплощениях. Осуждение в глазах аскета. Разнообразие - всегда грех.

Виноград как память о звездной сфере. Черное и белое. Трико арлекина. Колет наследника, увенчаный клобуком монаха. Близнецы. Свет и Тьма, борющиеся в утробе. Воины Персеполиса. Видения Картира. Право отца.

Право выбора. Черная Королева улыбается Белой. Свет и Тьма - ничто друг без друга. Жизнь - всегда грех.

Маска Но. Кукла Бунраку. Самурай, в костюме английского денди, поющий голосом древнегреческих хоров. Гравюры Хокусая кружатся под светом искусственных звезд и падают в руки Патриарха дзен Тео Торриатте. Патриарх смеется. Чашечка саке балансирует на кончике его языка. Захмелевшие гейши курят опиум пупком. Черной тушью Патриарх рисует на их животах Фудзияму. Гей-ши. Конус священной горы соблазняет. Творчество - всегда грех.

Ложе Иштар. Ложе Прокруста. Священный брак царя и царя. Разубранная жрица скучна в своей ритуальной женской надуманности. Она ждет. Гневается. Уходит. Ее уход -снятие покрова. Защиты нет. Таммуз спускается в царство мертвых. Пройдет зима, но он не вернется. Астар - не Аштарот, Астар не возрождает.

Астар и Аштарот - как межевые знаки на путях любви. Их поцелуй заманчив. Губителен. Любовь - всегда грех.

Таммуз, обернувшийся Гермесом. Гермес, обернувшийся Саошьянтом. На Мессии будут белые шорты. Страшный Суд - все равно, что карнавал. Святые причастятся шампанским и благословят грешников, которые все равно ничего не заметят. Ибо для них переход из праздника в праздник - состояние естественное. Не раздастся ни слова суждения. Ведь суждение - всегда грех.

Голос. Песня Одина, повешенного на древе. Шествие Диониса, страшного в своем опьянении. Танец Гора на полуденном небосводе. Венец космократора. Легкомыслие восточного мальчишки. Прекрасный Иосиф подмигивает жене Потифара. Патриархом быть скучно. Бог хочет свободы. Бог становится человеком. Ибо Богу грешить не положено. Свобода же - всегда грех.

BIJOU

Принц верил, что двери жизни сами распахнутся перед ним. Король знал, что открыть их можно только порядочным пинком, и для этого требуются сильные ноги. Король следил за своими ногами. Он много тренировался, так что, в конце концов, мог пяткой сдвинуть незыблемый омфал*. Что время от времени и делал.

Ветер и пальцы влюбленных женщин играли роскошными длинными волосами Принца. Король коротко стригся и своими волосами не позволял играть никому.

Принц носил черное. Король одевался в белое.

Крепким напиткам Принц предпочитал опиум. Король пил все достаточно сильное, чтобы свалить быка. Быки валились, а Король лишь увеличивал дозу.

Талисманом Принца была серебряная орхидея. Короля в его неспокойной жизни оберегал золотой глаз с рубиновым зрачком. При всем несходстве характеров оба носили свои фетиши одинаково - на той части тела, которая, как они полагали, заслуживает наибольшего внимания. **

Принц имел любовниц. Король предпочитал любовников.

Принц позволял себе быть молодым. Король никогда не позволял себе быть старым.

Когда вечерами Король импровизировал рапсодию райских морей на органе Большого Королевского Собора, Принц заходил в темный зал и пел баллады одного древнего, позабытого народа. В них говорилось о Мосте Праведников и Грешников, о Владыке Света и грядущей Победе Добра. Тогда Король садился на шпагат и начинал играть вариации на тему собачьего вальса. Он смеялся рассказам Принца о непрощающем и упрямом негодовании почитателей Владыки Света, когда-то давно вычеркнувших Короля из памяти своей и детей своих. В душе он жалел древний народ, законы которого во имя грядущей Победы Добра запрещали даже собачий вальс.

Начинался бал, и Король уходил на темную половину замка, вытягивался на ковре и слушал луну. Один за другим к нему подкрадывались королевские коты, ложились рядом и громко мурлыкали. Королю было хорошо среди них, и он сам начинал мурлыкать. Из мурлыкания рождались песни, подтверждавшие, что Король кое-что знает о смерти.

Принцу казалось, что он все знает о жизни. Он оставался на балу. Его черные глаза, красивые руки, злые шутки, скандальное поведение, его неутомимость в любви наполняли дворец жизнью, а сердца благочестивых - ужасом. Впрочем, от Короля благочестивым было не легче.

Принц обожал красоту, и жизнь его была изысканна. Король больше всего ценил свободу. Убогие современники так никогда и не поймут, что его жизнь была совершенна.

Когда холодный дождь привел свои аргументы в пользу осени, Принц и Король умерли. Очень непохожие друг на друга, они умерли в один день и даже в один час, потому что оба были одним человеком.

--------------

ВЕЧЕР ИЗМЕНЕНИЙ

ДАО ОРАНЖЕВОЙ ВАННЫ

« ...Последователи этого направления в даосизме придерживаются строгих законов ритуальной чистоты. Одежда меняется ежедневно, иногда по нескольку раз. Предпочтение отдается белому шелку. Некоторые обряды резко выделяют Дао Оранжевой Ванны из всех остальных даосских течений, например, древний обычай обкусывать ногти на ногах или время от времени вышибать головой двери в общественных заведениях. По-видимому, до 35 лет (хотя до сих пор точно не установлено) даосы Оранжевой Ванны носят длинные волосы, а затем коротко стригутся, что означает окончательный разрыв с прежним миром форм и представлений. Для Дао Оранжевой Ванны характерна любовь к кошкам, цветам, японским карпам и гравюрам Хокусая...»

Пять уровней посвящения Оранжевой Ванны

Суть вещей. Жалюзи, - простой набор деревянных планок. Но стоит войти в Оранжевую Ванну, как они становятся ревностью.

Чжао всю жизнь доказывал, что он плохой. Люди твердили: «Сколь он благороден! Совершенный пример скромности!»

Гао всю жизнь доказывал, что он хороший. Люди говорили: «Терпелива земля, носящая этого лицемера!»

Кто здесь загадка - Чжао, Гао или люди, их оценивающие? Сдается мне, что загадка здесь - Лао, который жил, как хотел, и никому ничего не доказывал. Осудить его нельзя, оправдать - тем более. Начинает человек о нем говорить и чувствует - не добраться до сути. Замолкает. Из Оранжевой Ванны доносится смех опьяневшего Лао и сливается со смехом Дао.

И так вот в каждом из нас - живет и Чжао, и Гао, и Лао. И, разумеется, также Дао.

Как понять радость, если ни разу не мчался верхом на драконе?

Немного есть в мире совершенных задниц. Встречаются основательные, домовитые, лукавые, кокетливые, надменные, чувственные, обаятельные. Думающие. Бывают даже талантливые. Совершенную, правду говоря, только одну и увидишь за долгую жизнь. В ней то и заключено истинное Дао.

Будь я женщиной, пекла бы лепешки, чистила кастрюли и ссорилась с мужем. Тем была бы довольна. Будь я мужчиной, аромат алое, исходящий от рукавов красавиц, и любование осенней луной за чаркой вина принесли бы счастье.

Но что делать лапке кузнечика и печени мыши?

Все, что ни увижу, напоминает о друге. Слово еще не сказано, а уже ведаю, каким оно будет. Угадываю то, чем никогда он со мной не делился. В глазах - его лицо, в сердце - его сердце. Так я это, или он?

Мне снится, что друг умер, или ему снится, что я живу?

Поистине, государыня Ди была украшением Поднебесной. Многие горевали о ее неожиданной гибели. Яшмовый посланец отнес душу государыни в небесные чертоги. Там повстречала она Фэя.

«Всю жизнь меня преследовали беды, - вздохнула государыня. - Когда же счастье готово было улыбнуться, пришла смерть. Отчего же так?»

«Ты никогда не смеялась над жизнью, - ответил Фэй. - Вот жизнь и посмеялась над тобой».

«Разве твоя кончина была блаженной? - обиделась государыня Ди. - Ты умирал тяжело, хотя и смеялся над жизнью!»

«Я слишком часто смеялся над жизнью, - возразил Фэй. - Не могла же она остаться в долгу!

Святой Ку Ин принимал разные обличия. При этом они спорили между собой, ссорились, мирились и вновь начинали пререкаться.

«Достопочтенный, не странно ли это?» - спросили Ку Ина его ученики.

«Можно достичь гармонии между Небом и Землей, - ответил Ку Ин. - Можно достичь согласия между десятью тысячами демонов и бодхисаттв. Можно жить в мире со всей Поднебесной. Но если человек достигнет согласия с самим собой, вселенная погибнет. В ней больше не будет смысла».

ДЖЕД

Угораздило меня влюбиться. Ночью огнем горю, днем - в ознобе. Сны такие снятся, что бессонница того не лучше. Закрою глаза - он, открою - он же. Да вот беда, он уже лет шесть как умер, а я только сейчас влюбилась. Картинки после него остались, такие яркие, четкие, фотографии называются, - он на них как будто живой. Я на те картинки гляну - и в рев. Сижу на одном месте, качаюсь, ровно за Сидуром, и прошу: «Ну, проявись хоть на минутку!»

Однажды он и в самом деле проявился, - сильно, видимо, я его просьбами утомила. Я о ту пору мамалыгу кушала. Ложку ко рту поднесла да так и застряла. Гляжу на него во все глаза и млею. А он, ангел мой, крыльями помахал и небрежно так: «До скорого!» Я - снова в рев. Легко ему говорить, а мне на этой земле сколько годов маяться, - почитай, вечность!

Нет, думаю, так и умом тронуться можно. Ухватиться за что-то надо, основательное, чтобы не пропасть. И давай хвататься. А люди, по добрости своей, за что ни схвачусь, все из рук вышибают. Ухватилось было за смысл жизни, а мне: «В жизни главное - не искать никакого смысла!» Ухватилась за Бога, а мне - «Бога нет!» Дай, думаю, хоть за это ухвачусь, а мне опять же: «Врешь! Откуда знаешь, а вдруг есть?» Думала о будущем помечтать, мне: «Живи сегодняшним днем». Хотела сделать, как велено, а мне: «Ты что, какой день? Ночь на дворе!»

Гляжу - хвататься уже не за что. Окрест меня Великая Пустота. Уже по маковку я в ней, пузыри пускаю. Тут взмолилась: «Если ты хоть кто-нибудь есть, вытащи меня отсюда!»

Только так сказала - все вокруг осветилось странно и восстал надо мною Мин, бог египетский, и протянул то, за что женщины вечно хватаются, когда, ну... да, крепкую семью создать хотят.

Ну, я и ухватилась, а чувствую - за что ухватилась, оно у меня и выросло. «Несуразица какая-то получается, - говорю, - ты или сверху лишнее убери, или снизу, а то слишком много всего, я в этом путаюсь».

Мин улыбается, глаза светятся добротой небывалой, схватил меня и приколотил к чему-то деревянному. Вишу я, руки распластаны, словно благословлять кого собралась, голова в какое-то кольцо сунута. Мин надо мной завис, розу нюхает и вещает:

«Это, - говорит, - анх, крест жизни. Надо тебе на нем повисеть, а то так и останешься идиотом неприкаянным!»

И много еще чего говорил важного, но я не помню, в голове помутилось от неудобности.

Сколько так висел, не знаю. Мин меня мамалыгой кормил и каждые два дня анализы брал - заставлял мочиться в колбочку. Сначала, правда, ему помогать мне приходилось, потому как я и свободными руками со своим хозяйством новым не сразу бы управился, а тут, сами понимаете, - приколоченный. Но потом дело споро пошло. «Меняешься, меняешься, - бормотал Мин, глядя в колбочку, - лучше, лучше...»

Я его спросил как-то: «Мин, - говорю, - ведь ты бог плодородия. У тебя все просто должно быть - есть баба, дай ей мужика. А ты чудишь непонятное». «От вашего плодородия, - осердился Мин, - одно бесплодие бывает!» Дальше объяснять не стал, потому, думаю, я бы все равно ничего не понял.

Потом он меня с анха отдирать стал на время. Ловко так зубами все гвозди вытащит, и отпускает погулять.

Вернулся я с одной такой прогулки, а Мин меня - за руку и повел куда-то. Долго шли, все больше кругами. Наконец, подошли к высокой горе, - батюшки, она вся зеркальная! Я в зеркало одно глянул и затих. Смотрит на меня красавец - волосы золотом горят, глаза фиалковые, талия такая - подумать боязно, не то что смотреть.

«Спасибо, - говорю, - Минушка!» За что благодарю, и сам не знаю. Женщиной был - знал, что делать: реветь. А теперь что? Мин улыбнулся ласковой такой улыбкой, и как толкнет меня внутрь горы! Свалился я в какую-то пещеру, шмякнулся оземь, встал - вокруг циклопы чавкают. Меня увидели, схватили, - и ну на части рвать. Сперва всю одежду изорвали, да не так, чтоб с нелепостью, а по порядку. Хоть и неприлично это, а остался я голый.

Когда одежда кончилась, они до меня добрались, и по косточкам растащили. Но, чувствую, не со зла это они, поиграть им хочется. Наигравшись, снова меня сложили, и восстал я живой, невредимый, краше прежнего. Сил прибавилось, и грудь шире стала, а главное - в голове что-то заворочалось.

Очутился я на равнине, такой огромной, будто земля передумала быть круглой да вся в эту равнину и вытянулась. А с одной стороны к равнине море подбирается. Море серое, тучи серые, из них дождик серый моросит. И все такое гладкое - ни бугорка на земле, ни гребешка на воде. Только стоит между равниной и морем джед, сила Осирисова. Вокруг него змея увилась, да такая красивая, тело из лазурита, а голова из золота, и глаза светом горят. Не огнем, а именно что светом. Я к столбу тому подошел и змею погладил.

«Матушка, - говорю, - скажи Осирису, что простак фиванский за ним соскучился, свидеться ждет».

Тут змея зубами горло мое обняла и тихонько так прокусила сонную артерию. Смотрю, - а из меня вместо крови лепестки роз сыпятся. И хорошо вдруг стало, так бывает, когда снег идет. А в воздухе орхидеи проросли, и - вот он, ангел мой, мне подмигивает: что, мол, не идешь? Ну, я и пошел - все вверх, вверх, по тем лепесткам, что из меня же и сыпались...