Тётя воробей

День был хмурый и серый. Стояла осень. Для пыльного Джаландхара в Пенджабе начала 60-х годов это было удручающим. Закрыв изнутри дверь, я виновато прислонился к стене, а затем медленно направился к комнате, где она лежала, завернутая в когда-то белое, но со временем ставшее коричневым, одеяло. Во многих отношениях она выглядела так же, как и многие тысячи тех, кого она кормила и за кем ухаживала всю свою жизнь. Видя её мертвой, я начал задыхаться под наплывом пробудившихся во мне эмоций: неожиданно на меня нахлынула волна воспоминаний.

Все звали её "тётя-Воробей". Она была моей бабушкой. Её физические чары были настолько велики, что даже робы буддийской монахини не могли приуменьшить силы её личности. Она носила только белое, и это подходило к её белым волосам.

Моё первое воспоминание о ней относится к тому времени, когда я еще был худым костлявым мальчишкой, когда я узнавал деревья и растения моей деревни не по их именам, а по вкусу их плодов. Самой важной её чертой была любовь к воробьям. Большую часть своего времени она проводила в разговорах с ними. Она готовила им еду, кормила их, утешала и ухаживала за ними в случае, если они были поранены или болели.

Может быть, она была сама воробьем в своей предыдущей жизни. Сейчас же, если она попала в рай, а я уверен, что так оно и есть, она и там, наверно, кормит воробьев. Это, конечно, если они туда попадают.

События Разделения Индии забросили нас в Джаландхар, лишив семью всего нажитого. Множество семей было таким образом разорено, и не счесть тех, кто потерял все в те тяжелые времена. Но эффект этой трагедии больше всего был виден на лице моей бабушки. Трудно было поверить в то, что это была та же самая женщина, которая всего лишь несколько месяцев тому назад дышала здоровьем. Она согнулась, постарела, и лицо её стало морщинистым, как высохший лепесток розы. Оно запало и носило отпечаток потусторонности. Меня её морщины раздражали, а её одеяло выводило из себя.

- Я не дам тебе умереть в этом одеяле, - говорил я ей.

- Да ты и не узнаешь, когда ангел смерти придет за мной, - отвечала она. Она вечно жаловалась на то, что я приходил поздно.

- Одному только богу известно, куда ты ходишь и что ты делаешь.

Но она к этому привыкла. Привык и я.

- Бабушка, как только у меня появятся деньги, я куплю тебе новое одеяло, - часто заверял я её. Но деньги у меня так и не появились. Да и я сам к ним и близко не подходил. Это, однако же, её только забавляло. Её улыбка была загадочной. Мне казалось, что все мои проблемы после этого будут автоматически решены. Даже в старости она выглядела как гордая лебедь в потоке времени. Нет, как бумажный фонарь, раскачивающийся между светом и темнотой. И в то же время она была лучом света, в присутствии которого мы казались простыми тенями.

- Ну, скажи мне, сынок, где ты пропадаешь каждый день до самой ночи? - Но как же я могу ей сказать, да и что сказать. Это сложно даже и для меня самого: лагеря беженцев, эвакуированные девчонки, прогрессивные писатели и поэзия... Я был молод, и меня все приводило в возбуждение. Уж слишком трудно было объяснить все старой женщине, к тому же еще моей бабушке, поскольку это было время, когда я закурил свою первую сигарету, совершил свой первый грех и в первый раз соврал. Мы купили небольшой дом в мусульманском районе Джаландхара, известном как Исламабад. Он находился возле заброшенной гробницы, которая, должно быть, когда-то была функционировавшей святыней.

И хотя первоначальные ужасы Разделения были уже позади, бабушка часто беспокоилась о своих воробьях, оставшихся в Пакистане.

После Разделения нам дали небольшой дом с огороженным стенами двором. Вообще-то в нем была лишь одна комната с окном, выходившим на улицу. У стены стояла кровать, в которой спала бабушка, а напротив нее лежал матрас, на котором спал я. В углу стояли стол и стул. Тут я часто сидел, чтобы или помечтать, или поссорится с бабушкой. Я был помешан на идеях социализма Маркса, рассказах Чехова, поэзии Фаиза и игре Дилипа Кумара. В те дни в Джаландхаре было много разговоров о бесклассовом обществе и предстоящем наступлении золотого века. Я же искал пустынный остров.

В такой атмосфере всеобщей утраты и всеобщего поиска бабушка скучала по утрате своих воробьев, которых она обычно кормила в своем просторном дворе в Дуске.

- Если вы поедете в Дуску, - как-то сказала она одному из чиновников, - то, пожалуйста, привезите с собой всех моих девочек: Ситу, Савитри, Шилу, Сушму, Сохини... Они все такие чистые, невинные и скромные. Привезите их обратно. Ведь там за ними некому ухаживать. Они, должно быть, ждут, когда я их покормлю.

- Бабушка совсем помешалась, - думали мы и смеялись. Она же постепенно начала снова приручать воробьев Джаландхара. Она заметила, что они были меньше в размерах, совсем не капризные и неразборчивые в еде. Каждое утро перед тем, как пойти в храм, она клала зерна кукурузы и риса на платформу, которую специально для них сделала. Несколько бродячих коров тоже стали её наведывать, и она кормила их тестом из муки каждый день. Была еще пара старых попугаев, которых бабушка приютила в своей комнате. Я помню, как она часами наставляла попугаиху, как лучше услуживать своему мужу в старости. Если какого-то воробья или вороны не было видно, бабушка сразу же это замечала во время кормления.

- Что случилось с Сумитрой? А почему Рекха не пришла? - говорила она, осведомляясь об исчезнувшей вороне. В присутствии бабушки все птицы вели себя подобающим образом. Казалось, что она была их учительницей, а они - учениками.

У бабушки была своя философия жизни (и смерти), которую она каждое утро перекладывала на музыку, когда она купалась, пряла, готовила и кормила птиц. Она была опьянена своей верой в бога и видела его присутствие во всем - в скромных воробьях, в безымянных воронах и немых коровах. Иногда своими словами она затрагивала и мою душу, но прогрессивная литература брала верх во мне, и я забывал о ней. Она же не переставала напевать:

- Тело человека, - говорила она нараспев, - что пузырек воды, лопающийся от ветра, кусочек соломы, сожженный пламенем, искра огня, погашенная водой...

Однажды утром, когда она кормила своих приемышей, я сказал:

- Бабушка, ты просто растрачиваешь попусту свое драгоценное время на этих птиц и зверей. Что они для тебя?

Она посмотрела вверх и улыбнулась:

- Каждый раз, когда птичка прилетает ко мне, это дает мне возможность улучшить себя и стать человеком.

- Животные неблагодарны. Сами по себе они набросятся даже и на твои кости после твоей смерти, - возражал я.

- Но тебя-то не будет дома во время моей смерти. Ты, наверно, будешь со своими новыми друзьями.

Пророческие слова.

Я не мог подолгу быть со своей бабушкой, поскольку стал лектором. Хотя я не смог стать инженером, я имел способности хорошо преподавать поэзию. Но каждый раз, когда я возвращался домой в отпуск, я чувствовал себя виноватым. Я не смог купить для неё обещанное одеяло. Я знал, что моя зарплата была пустяшной, да и расходы у были немалыми. Но как объяснить то, что на протяжении многих лет ты не можешь выполнить обещание, данное своей родной бабушке, хотя она сама, может, и думать об этом одеяле забыла.

Зимой 1960-го года я решил урезать свои расходы, чтобы купить одеяло. Я пошел на базар, купил красное одеяло и сел на первый попавшийся автобус, шедший в Джаландхар. Я был счастлив и предвкушал удовольствие от того, как бабушка будет прижимать к себе это одеяло, покажет его всем своим девочкам, то есть воробьям, и при всех крепко меня обнимет. Я грезил и о многих других, не имевших никакой важности вещах, и жалел, что за все эти долгие годы не смог купить ей это одеяло.

Прибыв домой, я увидел огромное скопище птиц, собравшихся у ворот. Они сидели не шевелясь, и я казался себе ничтожно маленьким в этой огромной массе. Затаив дыхание, я вошел в дом и сразу понял, что произошло. Я посмотрел на стоящее во дворе дерево бер, которое бабушка годами щедро поливала водой и к веткам которого она привязывала небольшие мешочки с зернами кукурузы и риса, предназначенные для её "мальчишек и девчонок". Мне показалось, что дерево сразу как-то осиротело.

Двор был буквально до краев заполнен воробьями, притихнувшими от горя. Каждый воробей символизировал собой печаль. Каждая ворона была обездолена. Их было очень много - буквально тысячи. Они сидели с опущенными клювами, словно отдавая бабушке последнюю дань уважения. Особенно безутешными были два старых попугая - у них даже крылья совсем пригнулись к земле. У ворот стояла корова, грустная и одинокая. Даже уличные собаки, которые наверняка получали от неё куски хлеба, отчаянно выли, подняв вверх головы. Это сборище птиц и животных вместе с несколькими скорбящими и образовало бабушкину похоронную процессию.

Когда её тело предали огню, воробьи заверещали так, будто их самих заживо сжигали. Вороны тоже не смогли сдержать себя и начали каркать. К ним вскоре присоединились попугаи, а собаки выли громче всех. Только корова молчаливо переносила свое горе...