Мраморный реквием
(Из путеводителя по Агре)
ты пожелал придать вечную жизнь…
ты… поймал время в сеть красоты,
и бесформенную смерть увенчал
бессмертием формы.
Тайну, которую ты в ночной тиши
Поведал на ушко любимой,
Хранит теперь камень
В вечном молчании своем.
… мрамор все еще шепчет звездам:
"Я помню".
(Рабиндранат Тагор. "Дары возлюбленной")
Арджуманд Бану Бегам, Мумтаз-Махал - вторая жена наследного принца Хуррама.
Тадж-Махал ("Корона, вершина"), первоначально названный Шах-Джеханом
"Тадж-Бибика-Рауза" ("Усыпальница царицы сердца").
Наконец настал долгожданный день. Великолепная кавалькада направлялась к Тадж-Махалу. Впереди скакал всадник на белом коне. Юношеская осанка, уверенная посадка…Никто не дал бы шестидесяти лет повелителю. И если спрашивали Шах-Джехана, как удается ему сохранять молодость, ответ был одним - ни часу праздного безделья. Тадж-Махал был чудесен в любое время. На рассвете его купола и минареты окрашивались в теплые розовые тона, днем он представал во всем своем блеске, лунными ночами он казался вознесенным над земною тьмой сияющим сказочным замком, в котором обитали феи, прислуживающие прекрасной принцессе. Но сейчас наступал вечер, и краски были слегка приглушены.
Кавалькада приблизилась к массивным трехъярусным воротам, и Шах-Джехан, повернувшись к свите, поднял руку в запрещающем жесте.
Последний служитель покинул сад и, обойдя спешившихся придворных, присел на корень баньяна, вместе с охраной настраиваясь на долгое ожидание.
Шах в одиночестве въехал под резную арку. Ворота за ним закрылись. Пустынные дорожки, легкая дымка, тишина… Высокий забор отделял его от подданных. Только Он и ОНА. Он - пока еще в этом мире. Она - в ином.
Шах-Джехан вошел в предусмотрительно оставленные открытыми двери филигранной работы и словно заново увидел величавый зал глазами Арджуманд. Он обещал ей, умирающей, воздвигнуть памятник, достойный их любви, и сделал это.
Медленно, волнуясь, как перед свиданием с любимой после долгого похода, он спускался по ступеням в нижний зал. Окон здесь не было. Слабый свет лился через входной проем. Шах зажег свечи. Пламя полыхнуло искрами в бесценном бриллианте "Кох-и-Нур" изголовья гробницы, многократно отразилось от зеркального сводчатого потолка, и поверхность саркофага словно оделась светло-розовой шелковой тканью, вышитой тончайшими узорами.
Он погладил мрамор, показавшийся живым - местами теплее, местами чуть прохладнее, опустился на колени и закрыл глаза. Мысли, чаяния, образы ушедшего и неосуществленные мечты нахлынули осенним половодьем…
Милая моя, чем старше я становлюсь, тем чаще являются мне образы давно ушедшего детства.
Ты помнишь, как я обнял тебя впервые?
Тетушка Мехр-ун-Нисса пригласила нас с сестренкой в ваш дворец Арам-Бага. Ты играла с Гюли в куклы посреди беседки, увитой розами. Няня шла к вам от дома с блюдом фруктов. А я сидел неподалеку, глядя на безмятежно плывущие облака и пытаясь заучить 21-ю суру Корана: "… Но многие из этих не знают истины и потому удаляются".
Рембрант Ван-Рейн (1606-1669),
Государственный музей, Амстердам, Голландия.
Вдруг раздался истошный вопль Гюли: Арслан, лохматый рыжий пес садовника, сорвавшийся с цепи, мчался к беседке.
Бог мой, ты не звала на помощь, ты встала между грозным псом и сестренкой, раскинув руки, защищая ее.
Я уже был рядом, отгоняя негодника, да и не был тот злым, просто обрадовался свободе, а, заметив переполох, поспешил убраться восвояси.
И только тут ты расплакалась, уткнувшись носом в мое плечо. Я гладил то тебя, то Гюли, говоря, что все позади. А твоя няня все еще бежала к нам, и брошенные ею абрикосы солнечными шариками катились по лужайке.
Ты всегда защищала кого-нибудь. Семь лет после свадьбы мы скитались по свету, преследуемые Джехангиром, сталкиваясь в жестоких схватках с родичами.
Но когда, наконец, трон стал нашим, ты будто забыла все зло, творимое ими, и умоляла меня отменить приказ об умерщвлении всех моих братьев с племянниками.
Родная моя, ты не жаловалась на трудности долгих переходов. Ухаживая за детьми, изнемогая от усталости, всегда находила и для меня теплое слово поддержки. Мой друг, моя помощница…
Тебя называли "белолицей персиянкой" и "бриллиантом в короне". Твою красоту, ничуть не льстя, воспевали поэты всех стран. Но что было бы в ней без мудрости? И лишь тебе я мог доверить главную печать. Лишь в твоих советах видел искреннее желание блага мне и государству. Меня достигали беззлобные ухмылки, когда важная церемония или встреча с чужеземным принцем переносилась только потому, что ты не могла присутствовать на ней.
И мнение твое не принято было оспаривать. Ты видела все сразу, а они понимали позже, и я преклонялся перед твоей прозорливостью. Во время бесед с послами я и сейчас, случается, замираю, прислушиваюсь, пытаясь уловить твой тихий голос. Что ответила бы ты, мой главный и бескорыстный советник, моя святыня?
Возлегаю на "Павлиньем троне", давая аудиенцию, а рука тянется погладить прекрасных птиц с изумрудными глазами на его колоннах, которых касались твои нежные пальцы.
Снова смотрю на стену "Диван-и-хаса" под драгоценным серебряным потолком, украшенную резьбой и инкрустациями - с персидским изречением:
то здесь оно, а более - нигде".
Но роскошь дворцов и все богатства мира я хотел лишь положить к твоим ногам. И придя в города, сложенные из песчаника, оставлял их мраморными - во имя твое.
Когда ты видела что-то прекрасное, оно умножалось от восхищения в глазах твоих.
Меня называют великим зодчим, я могу выразить мысли в формах и линиях, но когда мне хотелось сказать о своей любви к тебе, я не находил слов, чтобы передать всю силу ее и нежность.
Со свадебных дней я понял, что нет и не будет у меня никого роднее тебя. Может, это общая наша персидская кровь, восходящая к деду Гьяс-Бегу? Не знаю.
И не знаю, что в тебе любил больше - глаза, длинные и таящие загадку, или уста твои - верхняя губка чуть полнее нижней, и оттого ты, если была усталой или грустной, становилась похожей на обиженного ребенка, и хотелось прижать тебя к сердцу и сделать все, даже невозможное, только бы вернулась радостная улыбка, только бы снова появились веселые ямочки в уголках губ. Твои ласковые руки... Тонкие и прохладные пальцы ложились на мой лихорадочный лоб - и уходили болезни, и мысли становились яснее. Твое сладостное тело - два десятилетия оно дарило мне несказанное блаженство, отдавая себя без остатка мне и детям. Твое бедное тело, такое теплое и нежное, девять раз корчилось в родовых муках, и боль разрывала чрево. Все ли дети достойны твоих страданий?
Ты гордилась бы нашей дочерью. Я и Джаханара - ты поручила нас друг другу на смертном одре.
И я всегда чувствовал заботу нашей девочки. Но, странно, только дочь унаследовала мою страсть к зодчеству. Ее влекли чертежи мастеров, и я доверил ей возведение собора Джама-Масджида. И теперь это любимая мечеть жителей Агры. Дара Шукох - я всегда питал к нему слабость и позволял заниматься философией в ущерб обретению боевого опыта. Он и сейчас возле меня. Я отдыхаю душой, беседуя с ним, впитавшим учения суфиев. Другие… Шуджа - убежденный шиит, а Аурангзеб шиитов ненавидит. Аурангзеб - главная моя боль. Родная моя, если бы ты дольше оставалась с нами, тебе удалось бы смягчить его жестокий нрав и властолюбие, наделить его гибкостью ума и уважением к старшим. Как нам не хватает твоей мягкой мудрости!
Время утекает с водами Джамны. На девятнадцатом году ты стала моею, восемнадцать лет счастье подарила ты мне, и еще столько же понадобилось для возведения Тадж-Махала. Если бы знать, сколько еще мне отпущено судьбой для пребывания в мире бренном… Я бы возвел свою усыпальницу. Так и вижу ее: черный мраморный дворец - зеркальное подобие твоего, белого - возносится на противоположном берегу. Осенью вода подступает к самым ступеням, и над нею легкой дугой двуцветный мост соединяет дворцы, словно супружеские покои… Кружевной мост, в плетении которого черные нити мои, а белые - твои.
Ты помнишь, как впервые в порыве уничтожающей страсти я назвал тебя нежным именем - Лаъла? Лаъла - алая капля рубина, пламенные уста, кровиночка моя.
Я не тороплю время, но иногда душа моя рвется в стремлении соединиться с тобой…
Шах Джахан поднялся с колен. Две свечи из трех догорели.
Он с подсвечником в руках ступил в верхний зал. Откуда-то дунул ветерок, коснулся истаявшей свечи. Пламя дрогнуло и погасло.
Он словно ощутил рядом дыхание любимой.
- Лаъла, - тихо проговорил шах. Чей-то шепот стал ему ответом.
- Лаъла! - громко воскликнул он тогда и, потрясенный, долго слушал, как откликнулся храм. Многократное эхо под куполом все пело и пело песню вечной любви.
