Запах немыслимых трав

Всю жизнь я был талантливым и толстым.

Но толщина бросалась в глаза каждому. А талант - попробуй увидь. За бесцветной физиономией полусонными горошинками-гляделками, носом-пятачком. Стараться надо, душевные силы затрачивать. А кому это нужно?

Мне хотелось забраться куда-повыше. Ну хотя бы на крышу автобуса, в час пик, и закричать: "Дорогие мои соплеменники, обратите внимание, я умный, даже талантливый. Если вы меня полюбите, я гору сверну... хотите - эту, хотите - ту...". Только вряд ли кто остановится - дела, дела. А если еще и на руки встать при этом? Что сложно при моих габаритах, знаю. Бабулька с авоськой прошамкает: "Фулиган!", замотанная женщина, тянущая на прицепе сопливого пацаненка, зло поддержит: "И этот надрался! Откуда берут только? Одеколона ведь и того не сыскать нынче. Политурщики проклятые!".

Нет. Не полезу на автобус. И не буду выпрашивать внимания. Не хочется повторов. Вчера опять теле-Карлсон, заглядывая Малышу в глаза, говорил: "У тебя ведь есть я, правда? А я куда лучше собаки".

Можно возразить, мол, Карлсон жил один-одинешенек на своем чердачке, а у тебя - любящие родители. Вот именно - любящие. Только кого? Друг друга. Прогуливаются по осенним аллеям, поддерживая спутника под локоток: "Милый, не поскользнись, листья влажные" - "Голубушка, крышка люка откинута, осторожненько...". И так далее. У встречных лица в улыбках расплываются: "Какая прелесть! Счастливцы. Поглядишь - и душой отогреешься!". А я четвертый десяток бок о бок с ними, и что-то не греет, отнюдь... Ничего, кроме слегка отстраненного материнского недоумения - как у нее, хрупкой и большеглазой, появился такой невзрачный отпрыск? Дело тут, конечно же, в невезении. Умудрилась природа слепить меня по образу и подобию ее свекрови. Говорят. Да и по фотографии видно - похожи. Удивительно, что хоть фотография осталась, при материной-то ненависти. Обе слишком любили отца, разрывали его на части. Тесно даже в одном городе стало. И старуха отбыла к родственникам. А мне время от времени приходило в голову, что лучше б меня отдали той бабке. Может, она бы любила ребенка, столь же некрасивого как сама? И жалела бы. И вечеряли бы мы вдвоем. А потом на ночь - сказку, про Иванушку-дурачка, некрасивого, да удачливого...

Но вместо сказок меня пичкали едой. Я послушно открывал рот и - лишь бы не ругали - глотал все подряд. Картофельное пюре с рыбьим жиром, каши разные. Мать равнодушно проводила ладонью по голове: "Молодец", а я готов был ради мимолетной этой ласки съесть слона. Пока сам не стал слоном. А сначала - слоненком. И однажды родители сказали хором: "У, увалень! Это ж надо быть таким обжорой! Не прокормишь...". И в дальнейшем, когда готовили себе бефстроганов, передо мной ставили тарелку все той же каши или макарон - чтобы попроще и побольше.

В детсаду хвалили за безотказный аппетит и спокойный нрав. И никто не обзывался. Поэтому я заревел из-за презрительного "Жирняк!" только в школе. Как раз после премьеры "Чиполлино", после моего триумфа в роли Синьора Помидора, когда мне даже подушки к животу привязывать не пришлось - лишь щеки нарумянили да красную рубаху натянули.

И так все сплелось в праздничный день - гордость, унижение, прозрение, и я, кругло-красный в зеркале раздевалки, что я затемпературил, заболел, а, выздоровев, понял: первое - никогда уже не смогу с удовольствием съесть помидор, и второе - никогда и никто меня не полюбит.

Впрочем, не могу даже пожаловаться, что меня очень дразнили. Может, масса моя останавливала, а может, сразу научился под обидо-непроницаемый колпак прятаться. Вякнут что-нибудь вслед, а я - ноль внимания. Или отмахнусь как от москита. Они и умолкнут. И потом... кто ближе был, знал, что я - человек нужный. Потому что талантливый. Тогда я еще, по наивности, способностей не скрывал. Хотя, надо сказать, попусту меня не дергали. Лишь когда в тупик упирались. И ни тпру, ни ну. Например: собрать модель, если инструкция потеряна, детали не стыкуются и вообще неизвестно - отсюда ли. А-то и девчонки: фасон придумают, а как выкройку построить не сообразят. Маются, маются, пока кто-нибудь не вспомнит и: "Айда, Огарышева попросим?". И я не против. Лишь бы пища была для ума. Ну и для желудка. Потому что легче думается, когда рядом кучка орехов, кишмиша или сушек. Закинул в рот изюминку, ядрышко разжевал, смакуя, а через десяток секунд отвлечения на наслаждение, идеи так и начинают фонтанировать.

В седьмом классе я сам стал головоломки отыскивать и задачи - чуть ли не за институтский курс. Готовился в профессора? В престижный ВУЗ рвался с детских лет? Ничего подобного. И никто бы не догадался, зачем. А чтобы носу форму придать! Бред? На взрослую-то голову - пожалуй. А я из пенящегося потока информации вытащил самодельной удочкой такую вот ценную мысль: коли хотите к середине жизни придать лицу одухотворенность, выразительность черт, и изящество - носу, не чурайтесь умственной работы. В журнале еще две фотографии были. Близнецов, разлученных в детстве. Один - двадцать лет провел возле конвейера, а второй - на бирже, маклером. И разница, уж поверьте, впечатляла. От осанки до кончика носа. Так что стимул у меня был.

Ну, я не без задатков, конечно, и не без доли честолюбия. А потом втянулся. И не знаю, как бы жил теперь без трудноразрешимых задач, которые стеною воздвигаю перед собой, осматриваю, приноравливаюсь, почмокивая от удовольствия, и начинаю карабкаться. Не торопясь - никто ж меня не подгоняет.

И еще... Был я всегда немного в стороне. В стороне и над. В классе я сидел на единственной парте в простенке, развернутой перпендикулярно остальным и учительскому столу. По традиции, до меня, сюда сажали провинившихся или двоечников. Чтобы не болтали и на виду находились. А я сразу облюбовал это место. Словно для меня придумано. Все остальные к тебе боком, друг за другом в затылок. Передним не видно задних, задним - лишь спины достаются. А у меня все как на ладошке, и за ними в окне - облака, небо, вороны.

О н и не принимали меня всерьез. Как человека. Ну разве элементом обстановки воспринимался. Или классным компьютером. Классным? Ага. В обоих смыслах. И события обтекали меня, обходили, будто камень на тропинке. Редко кто спотыкался. А я наблюдал. Неприметно, но очень внимательно. Завихрялись споры, выяснялись отношения. Я сочувствовал то левым, то правым группировкам. Молча. Следил за расцветанием и гибелью влюбленности, ненависти, страсти. Место за партой, рядом, занимал кто попало - опоздавшие, поссорившиеся, нечетные... Карим, например, был пятым в своей компания, занимавшей две парты. И если разбивались на пары для лабораторных, он временно отпадал, а если билетов в кино не хватало, отшивался. И тогда повисал в воздухе. И приземлялся частенько возле меня. Сдувая контрольные по математике. Но, вероятно, больше был признателен за другое...

Как-то на "пустом" уроке от скуки маялись, вдруг слышу: "Ну что за имя - Карим? Давайте его на человеческий лад переделаем, ну хоть - Гарри. А? Гарик! Нравится? Гариком теперь будешь, цивилизованным. Гарька, сгоняй за пирожками!". Он покраснел, съежился. А как отбрить, не знает. Тут я голос подал: "Еще чего? Сами вы нецивилизованные. "Карим" - имя древнее, чем "Гарри" на тыщу лет с лишним. Так что - глупо". Если б было время поразмыслить, я бы аргументы подобрал весомые. Хотя, какие, к черту, аргументы, кроме уважения и самоуважения? Но подействовал, наверное, сам факт, что я рот раскрыл, да еще слово - "глупо". Оставили Карима в покое. Не влился он в поток вненациональных "аликов". И находился где-то недалеко от меня. Если бы мне захотелось примерить к окружающим понятие "друг", он оказался бы единственной кандидатурой.

Примеривай, не примеривай... Но если поверить Давиду Самойлову, что дружба - это, когда можно ни с того ни с сего приехать к человеку и поселиться у него надолго, то такого никогда не испытывал. Может, нас притягивало, как противоположно заряженные частицы? Однажды взбрело в голову, что коли я - Антон, то он - Антион, то есть анти-Я. Карим был похож на горностая, темный, гладкий, гибкий, с острым носиком.

А собственно, почему - был? Есть. Я, увидев его на улице прошлой осенью - через полтора-то десятка лет - узнал сразу, и будто затеплилось на душе: "Карим, старик, ты - где? Ты - как?..". Он неопределенно пожал плечами: "Пока никак. Недавно вернулись из Риги...". "С родителями?". "С женой. Не прижился там. Солнца мало. Слушай, - он вдруг встрепенулся, - а ты на каком поприще ныне? Доцент, небось? Или в профессора выбился? А то мы пока безработные. Помогай!..". "Какой там профессор, - отмахнулся я, - инженеришка, в "кубике", то есть в КБ". "С твоими-то способностями?!". "3абудь. Не было, и нет. Ушло в предание. Постой, а у тебя что за специальность?". "Экономист. И в программировании волоку понемногу". "О, тогда легче. Я поговорю. У нас в отделе есть вакансия старшего инженера". "Ну, спасибо, друг! Обнадежил. Давай телефон запишу!".

Друг!..

Освободившийся стол стоял рядом с моим. И наш маленький, за исключением меня - женский, коллектив взбодрился от предположения: поселится за ним еще один представитель сильного пола. Для стимула эмоционального - тоже. Но, в основном, для выездов на сельхозработы. Поскольку все женщины - детные. И как доходит дело до сенокоса или сбора хлопка - без конфликтов, со слезами, не обойтись. Итак, женщины вдохновились, я договорился с шефом. Карим должен был явиться в понедельник. Явился.

Но тут произошла осечка. Его, закинувшего сети в разные фирмы, скоропостижно приняли на работу. И потому Карим привел к нам женушку. Образование - то же. Место, действительно, свободное и не шибко престижное. Как скажешь, что мужчина здесь предпочтительнее? Равноправие! Шеф постращал ее командировками, сельхозработами. Она сказала: "Ну и что? Пусть!..". Знаем мы это "пусть". Как время подойдет, сразу причины для отказов найдутся. Но отвертеться шеф не смог. Инга заняла стол, окутав меня облачком дорогих своих духов.

В предИнговом периоде было нас в комнате четверо: а, Калерия, Лола и Аня. Анна разведена, У Леры с Лолой успешные замужества. Все ровесники, слегка за тридцать. Делить нам нечего. Жили спокойно, удовлетворенные Лериным микро-руководством. Сами выдвинули ее в зав. группой за деловитость и контактность. В начале квартала делили работу, в конце сдавали постановки задач, программы или отчеты, кто-нибудь привычно удивлялся: "Огарышев, когда ты успел? Проспал же все время...".

А я не спал, я размышлял, чтобы зафиксировать на бумаге лишь вариант единственно верный. И что за странное заблуждение - представлять думающего человека этаким живчиком с пером, прыгающим по бумаге. Неужто какие-либо телодвижения обязаны сопровождать полет мыслей? И потом, я - лентяй, процесс писания кажется мне излишне утомительным. Зачем? Когда голова на плечах... Я думал и слушал.

В перерывах между созданием техдокументации девочки наши беседовали, частенько забывая о моем присутствии. Что было прекрасно. Я сидел, будто под шапкой-невидимкой, и сопереживал их личной жизни. Кажется, чушь - все эти бабьи разговоры. Отнюдь... Особенно, если любимой нет и не предвидится. А здесь словно читаешь одновременно три книги с неизвестными, недописанными концовками - на последнюю страницу не заглянешь. И даже споришь с самим собой: чем закончится очередной эпизод? Так как предсказывал ты, из накопленного жизненного опыта, или наоборот, а значит, есть, чему еще поучиться. О, это касалось не только любовных похождений, хотя в них было самое занимательное. Ссоры с соседями, болезни детей, заталкивание короедиков в престижные детсады и школы, обсуждение телепередач и происшествий со знакомыми...

Вот черноокая Лола, всполошенная голосами налетевших по весне птах, завела себе любовника. Скрывала сей факт две недели. Да разве от заинтересованных взоров спрячешь чего? И в душу не лезли, сама раскололась: "Девочки, ну я же живой человек. Что делать, если муж суше стручка позапрошлогоднего? Имею я право на ласку? Раз в неделю?...". "Ой, а как же теперь? Разводиться?". "Еще чего! Куковать, как Анька? Ты, Ань, прости, конечно, я не хотела... Какой развод? У Анвара квартира, зарплата, масса достоинств. Да хоть школа! Кто с Раношкой уроки учить будет? У меня никаких нервов на нее не хватает!". "А вдруг догадается?". "Да не дай Бог!". И я чувствовал себя отчасти всемогущим. Вот захочу - и позвоню Лолкиному сухарю, два-три слова, - и скандал, а может, что и похуже обеспечено. Но нет, конечно ж, никаких звонков не будет. Просто в уме проигрывался и такой вариант, где я - в роли стрелочника: одним жестом могу отправить поезд ко всем чертям, под откос, или, благословляя, помахать вслед платочком: "Счастливого пути!".

Да... в "кубике" мне до поры до времени жилось неплохо. Наученным я стал, осмотрительным. Не даю обстоятельствам так просто себя в тупик или впросак загнать.

В лаборатории электроники, где довелось служить раньше, всех постоянно лихорадило. Осциллографы ломались чуть ли не от дыхания. Кому-то не хватало жидкого кислорода, кому-то - стержней для авторучек. Но за нарушения производственной дисциплины наказывали - будь здоров! Вышел без спецразрешения из стен НИИ, считай - остался без премии. А мне как раз приспичило в техбиблиотеке покопаться. Застрял в разработке. Нет, не в спущенной начальством сверху. В своей личной, я тогда выводил цветомузыку на экран домашнего телевизора. Оттенки, вроде, были чистыми, яркими, вспышки - в норме, тремоло золотыми искорками отделал, а бегущая волна заваливается вниз и все, хоть ты тресни... Отпрашиваться у шефуни было бесполезно. Пробовал. Ну, я и исхитрился. До этого голограммами занимался, хорошо, не разобрал аппаратуру по винтикам. Сдул пыль, слепил свой образ: "МНС, Антон Огарышев, погруженный в текущую работу", и усадил его за свой стол, улучив момент, когда все ушли питаться. A сам - в библиотеку. Все бы ничего, если б на беду шмель в комнату не залетел. Мужики от него отмахиваются, девчонки повизгивают. Он - в мой угол, и над вроде-бы-головой кружится, сесть приноравливается. Шефуня толстяка пожалела: "Антоша, он же вас укусит!". "Антоша" ноль внимания. А когда шмель уж внутри головы закопошился, ее задергало, поняла, что вокруг пальца обведена. Я утром извинялся. Она стала допытываться: зачем это мне библиотека понадобилась. Мне не жалко. Обрисовал идею. У шефуни глаза загорелись: "Я вам помогу, - говорит, - и потом оформим заявку на изобретение". А я привык сам справляться, тем более, что уже ухватил ошибку за кончик хвоста, и шефуню недолюбливал: вздорная баба, а нос - картофелистее моего, да еще взяла манеру меня "Антошенькой" обзывать, от чего тошнехонько было. В общем - отказался. Тут она и выдала, что сам я с патентными исследованиями не справлюсь, что изобретение пробить не смогу, что внешность моя не внушает доверия - любой, увидев, подумает: "тупица", и не станет связываться, что лишь она... и так далее. Самое смешное, что мне глубоко плевать на всю эту суету. И потом, уверен, стоит придумать нечто достойное, как тут же окажешься изобретателем велосипеда. Раз, другой... озлобишься, запьешь али повесишься с горя. Зачем? Приятно возиться с железками? И возись. Никого не трогая. После очередной порции домогательств выругался, отведя душу, и написал заявление с просьбой о переводе в "кубик", теряя пару червонцев в зарплате, но обретая желанное спокойствие.

Инга появилась у вас в понедельник. Нельзя сказать, чтобы приняли ее с распростертыми объятиями. Калерия кивнула на свободный стол: "Располагайтесь", и продолжила препирательство с Аней во поводу политинформации. Была Анькина очередь читать газеты, а она этого занятия терпеть не могла, запинаясь на сложных фамилиях иностранных послов и лидеров. И вообще - зачем? Когда все каждый день газеты эти самые от корки до корки, пардон, от первой до последней строчки читают. Да еще самое интересное обсуждают в непринужденной обстановке.

- Аньк, ну сколько раз талдычить? Комиссия заглянет - опять нам минус влепят, - увещевала Лера. - Ну, ты хоть газету перед собой положи. Как дверь откроют, сразу начинай, погромче.

- Может, я почитаю? - предложила Инга. - Мне совсем не трудно, - и забрала Анькины газеты.

Все посмотрели на нее удивленно. Лера пожала плечами:

- Пожалуйста, коли есть желание.

Я слушал информацию и разглядывал новенькую. Точеный носик, четкий рисунок ненакрашенных губ, легкие морщинки в их уголках, светлые тяжелые прямые пряди - каждый волосок отдельно - как длинные желтые листья ивы за окном, и с такой же осенней ржавчинкой. И голос со ржавчинкой, жестковатый тембр, наверное, утомительный в больших количествах. Но собой она была хороша. Очень. И положительна. Весьма. И чем ближе я с нею знакомился, тем чаще думал: "Удивительно, бывают же на свете также хорошие люди", завидуя Кариму - ну за что повезло мужику?

Инга в первый же перерыв сходила в "Кулинарию", купила торт "Птичье молоко" и, нарезав его аккуратными брусками, сказала:

- Угощайтесь, пожалуйста.

Мы подтянулись к чайному столику.

- Очаровательно! - проговорила Лера без особой радости.

- Ох, вкуснятина, пальчики оближешь! - защебетала Анечка, сразу же, как маленькая, измазав нос в шоколаде.

Лола поглощала сладкое молча - или погруженная в воспоминания, или предвкушая встречу с милым другом. Ну а я помалкивал по привычке.

- Не сравнить, конечно, с тортом, который готовит моя мамочка, - сказала Инга, - но для общепита, действительно сносно, - и, вылив на ладони остатки чая, тщательно протерла их бумажной салфеткой.

"Мамочка" меня слегка задело. Неестественно в устах взрослого человека? Но это уж кто как привык. Кого как приучили. Когда я был маленьким, помню, соседский сынишка звал свою мать "мамулей", а она его "сынулей". Он бежал со всех ног ей навстречу, повисал на шее, целуя, даже если расставанию исполнился час. А моя мама была еще красивее и достойнее любви. Я хотел того же. Я назвал ее "мамулей" и попробовал поцеловать, но на "мамулю" она не прореагировала, а после моих объятий сказала: "Фу, обмусолил. И платье помял. Как маленький". Мне хотелось быть маленьким и покапризничать иногда. Но нельзя было. А Инга с родителями нежна. И о ней заботятся. Это прекрасно. Она же отдает ласку мужу. Карим ведь тоже неплох. И будут они, старичками, прогуливаться по аллеям, как м о и, поддерживая друг друга под локотки.

- А это куда? - спросила Аня, показывая на оставшуюся половину торта.

- Пусть заберет домой, - сказала Лера, - холодильника все равно нету. И там домашних покормит.

- Ни в коем случае, - ответила Инга.

- Отдать в другую группу? - неуверенно предложила Лола.

- Конечно, конечно, - согласилась новенькая, - но я с ними не знакома. Если можно, отнесите сами. Мне неудобно.

Не жадная, удовлетворенно отметил я, и скромная.

И начал потихонечку влюбляться. Без всяких перспектив, естественно. Я решил позволить себе расслабиться, увлечься, и посмотреть, что из этого выйдет. Надоело слушать про любовные и семейные переживания девчонок. Захотелось пострадать самому? "А... пускай, - сказал сам себе, - по крайней мере, Инга - женщина достойная поклонения".

Да, она была несравненно лучше окружающих, выше нас на голову, на две...

Подходил Анюткин день рождения.

Мы выпроводили ее в машзал, скинулись, как было заведено, по пятерке, и стали прикидывать, то ли чайный сервизик купить, то ли материал на кухонные занавески - рядом в магазинчик симпатичный закинули.

- Мне мамочка костюм прислала, - задумчиво проговорила Инга. - Фигуры у нас примерно одинаковые. Ей как раз будет. Уступить что ли?

- Сколько? - поинтересовалась Лола.

- Сорок.

- А у нас всего два червонца. Если и "чайные" приплюсуем, только четвертак наскребется.

- Ну и что? Добавим. Она ведь бедняжка... Мне свекровь... у них, у татар, поговорка такая: если женщина одна поднимает ребенка, то пусть у нее даже порог золотой, помогать надо, чем можешь.

Это, кажется, было первым разом, когда чувство вины синхронно охватило всех. "Вот мы, олухи, - подумал я, - а она права, умничка какая!"

Купили Аньке костюм. Пожалуй, ярковат он был для нее, и юбка короче, чем следует. Ну да ладно. Я в тряпках не очень разбираюсь.

На свой юбилей Анна натащила гору всяких вкусностей, Лера принялась командовать:

- Огарышев, сдвигай столы, Лола, чего расселась? Хлеб режь!

- А вилки, рюмки... Давайте, я помою, - поднялась из-за стола Инга.

- Да нет их у нас. Ни того, ни другого. Мы по рабоче-крестьянски обходимся: ложками и пиалками, - беспечно рассмеялась Анюта.

- Как же так? - недоуменно вскинула на меня ореховый взгляд Инга.

И всем стало не по себе. Действительно, непорядок.

- А пойдемте к нам? - предложила она. - Дома все есть. И недалеко тут совсем.

- Конечно, пойдемте, - обрадовался я. - Хоть раз по-человечески посидим.

- За обед не успеем.

- Калерочка, а ты сходи к шефу, отпроси нас у старика на плюс часок. Мы когда-нибудь наверстаем. С лихвой.

Мне так хотелось в гости! Я обожал бывать в гостях, вбирая в себя быт чужих семей, примеривая к своей жизни их обстановку, отношения, угадываемые маленькие интимные тайны... А как живет эта пара, Инга с Каримом, мне требовалось знать просто до чесотки в мозгах.

Квартира у них оказалась - каких миллионы в наших пятиэтажных близняшках. И интерьер ничем не примечательный. Разве что стена столовой, целиком укрытая плетенкой плюща, будто торец древнего английского замка. Темная зелень тянулась из узкого декоративного корытца. Воздух был оранжерейно густым.

Инга поспешила пояснить:

- От прежних хозяев осталось. Руки не доходят выкинуть. Вот будем ремонт делать...

А тут и Карим пожаловал. Мы одновременно спросили: "Как дела, старик?", и вроде бы сами себе ответили: "Да нормально, старина!". Пооткрывали банки, раздвинули стол. Я выбрал сиденье помассивнее, терпеть не могу табуреточек-насестов. Опустился в кресло, плотоядно втягивая обалденно-вкусные запахи. Люблю поесть с удовольствием. А кто не любит? Но ведь и готовить надо... Я б готовил, если бы не только для себя, а так - скучно. Мать меня от обедов давно отлучила под предлогом, что отцу нужно антиязвенное спецпитание, а ей - вообще ничего, словно воробышку. Потому, обедая в столовой, вечерами я обходился кефиром с пирожными и булочками. А недавно Анютка, принесла мне молочный грибок, который обозвала "йоговским". И отпала необходимость караулить в магазине кефир. Я на работе работаю. А он - дома, трудится, мне молочко сбраживает. Вкусно.

Ну, ладно, мы распределили по тарелкам холмик салата, нежно-пастельного от майонеза, пряные твердые огурчики, роскошные юсуповские соленые помидоры и прочую снедь. Лера пожелала Анне здоровья. Лолка - счастья в личной жизни, остальные присоединились к поздравлению, и все заорудовали вилками. Лишь Инга, помедлив, изящно разрезала свой огурчик на узкие ломтики. Устыдившись нашего плебейства, я сделал то же. И потек застольный разговорчик ни о чем и обо всем. А я приглядывался к хозяевам. Пытался уловить улики любви, душевного родства. О! Я бы распознал их за версту - теплеющий голос, ласковое оглядывание: все ли в порядке, не сбился ли галстук, не застряли ли крошки в усах, прикосновения вместо слов. Их не было. Улик любви. Ничего. Пустая вежливость. Аня плюхнула себе на колени, на малиновую бархатную юбку, кусок холодца. И, как всегда, расхохоталась: "Вот растяпа!". Лола протянула ей салфетку. Карим суетливо вскочил: "Сейчас, сейчас... полотенце принесу... намочу". Инга проводила его холодным внимательным взглядом. Таким, что я поежился - за него. Анькину юбку отчистили. Все потянулись к пирожным и медовой горке "чак-чака". Ингина тарелка оставалась пустой. "Ах, какая Анечка кулинарка, - нахваливала себя именинница. - Инга, а ты чего? Торопись, пока все не смели". Но Инга удивленно распахнула ресницы и спросила: "А как в вас столько помещается? Я больше не могу". Я тут же ощутил бездонность своей утробы, свои нескромные габариты и противоестественный аппетит, мысленно пристукнул руку, протянувшуюся к сладостям, и тихонько отодвинулся от стола.

Инга была совершенством. К тому же свободным от привязанностей.

Я захватывал домой с работы запах ее духов и пробовал на "Радуге" синтезировать образ, становившийся желанным. В принципе, можно было рисовать лучом. И теле-ластик я сделал. Но даже при наличии художественных способностей, которых не было, фиксированное изображение не смогло бы передать всей гаммы ощущений. Тем более я не посягал на передачу милых черт. Лишь изуродовал бы кощунственно. Правда, я мог бы еще пристроить в уголочке Ингину голограмму. Но для меня эффект будет не больше, чем от манекена. А вот родители не поймут правильно. И объяснения не избежать. Не могу сказать, чтобы меня это очень задело бы. Но не хотелось. И чтобы смотрели на нее, изучающе, переговариваясь, обсуждая...

Я устраивался в кожаное продавленное кресло, давно принявшее очертания моего тела, клал на колени блок с клавишами управления и начинал играть. На экране оживали по моему велению серо-голубые волны, ореховые сполохи, золотые искры... До тех пор, пока родители не надумывали смотреть детектив или программу "Здоровье". Они подходили к "Радуге" с укоризненным: "Все балуешься? Только электричество зря переводишь!". И Инга исчезала.

Ну да - я пустил чувства на самотек. Сказал себе: "А чем черт не шутит?". Навоображал семь бочек. Если юркий, с лисьей мордочкой, Карим - анти-Я, а его она не любит, то, может, ей будет ближе его противоположность, то есть анти-Он, то есть я.

Мне с некоторых пор чаще приходилось вылезать из-под шапки-невидимки. Инга предпочитала вопросы, касающиеся работы, задавать мне. Я понимал, что это заслуга Карима - растрезвонил о моих выдающихся способностях. Стоп. Кажется, лицемерю. Ведь, если по-честному, мне приятно, что именно Инга наслышана. А ее разговоры со мной окрыляли. Меня.

Но почему у них нет детей? Из-зa Карима? Точно. И поэтому она его презирает.

Разгоряченный собственными мыслями, я отправился в ванную, встал вод прохладный душ, растирая жесткой мочалкой свои упитанные телеса. Нет, такого любить нельзя. Я и сам себя не любил. Был равнодушен, а чаще испытывал неприязнь к своим глазам, ногам и прочему хозяйству. Вот отец, тот любовно отирал скулы и подбородок импортным лосьоном, а коли что-то кололо внутри, поднимал из теплых постелей светил медицины. Так что я даже сомневался, существует ли и на самом деле его легендарная язва. Ну, да ладно...

А однажды на работе я наблюдал, как Анна, глядя на тополь, раскачивающийся под ветром, целовала, ну, может, не целовала, а просто касалась губами предплечья, запястья... И видно, заметив мой взгляд, покраснела, тряхнула головой, улыбнулась, продекламировав из Лиснянской:

Хорошо было смотреть на Ингу - гладкие светлые волосы текли по щекам и плечам, лоб от сосредоточенности пересекала морщинка, корпит над отчетом. Нет, не увести мне ее у Карима. Насовсем - не увести. А если?.. Я был согласен на адюльтер. Даже. Вон Лолка, чем дальше, тем пышнее расцветает. На пользу. И ей хорошо, и мужу хорошо оттого, что она стала такой веселой да красивой. Калерия, будто услышав мои мысли, заговорила:

- Антон Иваныч, ты у нас в списках на ДНД. Лола - и ты? Я вчера заходила в штаб узнать, когда на дежурство... так - тринадцатого, - и, хмыкнув, продолжила: - Ой, девоньки, что-то у нас пошла полоса любовных приключений...

Все оторвались от наскучивших бумажек.

- ... Сидит в штабе капитан, и больше никого. А я ему глянулась. Он всякие намеки стал заводить, я делаю вид, что дурочка. Тогда он напрямик: давайте, мол, попробуем, я хорошей, ласковый, может, понравлюсь, и надолго... А сам дверь на ключ закрыть норовит, но тот застревает. Мне смешно, и вроде не до смеха уже. Соображаю, как же выпутаться, не унизившись. Он-то все говорит и говорит. А я ему: у меня муж есть. А он: так это ж прекрасно... Слава Богу, старушенция какая-то прибежала на соседей жаловаться. Иначе не знаю, что и было б.

- А парень ничего, - заметила Лола, - я его там встречала. Кудрявый такой, да?

- Ага. Но шибко ушлый. Смысл какой из его болтовни: муж сойдет за ширму, и избавит от притязаний на капитанскую свободу, квартира есть, значит, комнаты снимать не надо, а раз "порядочная" - и без мани-мани обойдется, не то что любая бульварная, и опять же - СПИД не подцепишь, али еще какую заразу...

- Лера, по-моему, ты, со своим максимализмом, видишь ситуацию не в том свете. Нормальный он мужик, - Лола накрутила на палец локон, стянула его, покачала темную пружинку, - не пожалеешь потом?

- Как вы можете?.. - Инга брезгливо сморщила носик, голос ее задрожал от негодования. - Даже говорить такое!..

Она, гордо взметнув красивую головку, вышла из комнаты.

- Да-а... - только и промолвила Анна, девчонки поскучнели.

Я вздохнул, поняв, что дела мои, в смысле адюльтера, неважнецкие. Немного позлорадствовал над бабоньками. Так вам и надо. С вашей приземленностью. А Инга - недотрога, королева. Я уже готов был ограничиться любовью платонической. Смирился быстро, представав себе уйму сложностей, которые сопроводили бы служебный роман, да еще с женой приятеля. И потом, по-настоящему, глубоко я не обнадеживался, что такая красавица снизойдет до меня, будь я и семи пядей во лбу. И странно, мне даже полегчало.

Я примерил к себе роль рыцаря. Подходяще... А уж более достойной Прекрасной Дамы и сыскать невозможно.

Вечерами я все еще забавлялся цветомузыкой, но хотелось уже и стихов. Сочинитель из меня был такой же, как художник. Четверку по литературе имел за сдутые блоками из учебника или статей сочинения.

Слова клубились внутри меня, связками выплывали из глубины, но осмысленной гладкости никак не получалось. Тогда я занял магнитный диск у лингвистов. Двадцать девять его мегабайтов были напичканы отдельными словами, предложениями, обрывками прозы и стихов. Я подготовил программу, задал опорные олова, передающие суть моих переживаний. Нажал клавиши "сброс", "пуск". Принтер зашелестел, показывая язык распечатки. Я криво оторвал желтоватый лист - экономные, берегут хорошую бумагу. Внутренне был готов к любой белиберде, но глаза уже выхватили чеканные строки: "как нежный шут о злом своем уродстве я повествую о своем сиротстве о милая ни в гробовом сугробе ни в облачном с тобою не прощусь спасибо вам и сердцем и рукой за то что вы меня не зная сами так любите за мой ночной покой". Мне стало грустно. Опять. Было и это. А я хотел, если сложится, подобрать музыку к стихам. А она уже есть. Была. Пой - не хочу!

Нет! Слова все-таки слишком завязаны смыслом и логикой.

То самое, неуловимое, немного печальное мне полнее удавалось выразить в цветомузыке. Жаль, если увлекался, память подводила, и найденного было не воспроизвести. Воспроизвести, запечатлеть, остановить мгновенье, заморозить... Нет! Да здравствует импровизация!

Я мечтал о том, чтобы привести ее к себе. Она бы увидела, услышала, если захочет прислушаться. Это ведь так безобидно - цветомузыка. Я и говорить бы ничего не стал. И отвечать не надо. Просто помолчать, и она узнает, что любят ее на одного человека больше. И станет немного, еще немного счастливее...

Я уже произносил на работе горазда больше слов - с Ингой. А наши женщины - меньше, из-за Инги. Но никто больше не ляпал первое, что взбредет в голову.

А однажды день был особенно светлым. Из-за свежего снега. И Инга - остальные были в машзале - вдруг завела разговор про наш университет, а потом, неспроста же, стала рассказывать, как поступала в театральный. Как на экзамене велели ей изобразить маленькую девочку, читающую стихи у елки.

- А у меня в голове, представляете, Антон, только басни... Крылов... Как назло, ни одной малышовой строчки. Вспомнила, наконец: "Идет бычок, качается...". Вскарабкалась на стул, картавлю, раскачиваюсь, сразу и ребенка и бычка изображая... в общем, стул не выдержал первым, зашатался. Я свалилась. За столом взрослые, вроде, люди, а хохочут, как дурачки, хоть бы кто подняться помог. Ну что смешного? Я ведь не на клоуна хотела учиться... До дома еще дошла, по запарке, от оскорбления, а там только почувствовала, как нога болит - связку растянула. Три дня не вставала, потом пошла и забрала документы.

- Жаль. Жаль, меня там не было, в комиссии. Я бы попросил показать... блоковскую "Незнакомку". И сразу бы принял. "Всегда без спутников, одна, дыша духами и туманами, она садится у окна". Кстати, Инга, как называются ваши духи? Чудесный аромат.

- Да? Вам нравится? - она грустно вздохнула. - Мои бывшие духи. Мамочка дарила. Франция. Шанель.

Инга достала из сумочки флакон, открыла его, перевернула, потрясла, понюхала ладошку!

- Уж как берегла!.. Разве теперь достанешь?

Я сочувственно покивал, ничего не ответив. Но нежные звуки "ша-нель" запали в голову и к вечеру обрели вид идеи. "Инга, Иволга, Ингуля...", - напевал я вполголоса, возвращаясь домой. И заботился об одном - как бы аромат не выветрился из памяти.

Вообще-то запахи я запоминал хорошо. И нюансы различал. Даже во сне. Приснился однажды чудной такой сюжет, будто я выиграл многокилометровую мотогонку. Все поздравляют. Лавровый венок - на шею. А Анна наша букет белых роз протягивает. Я их нюхаю и говорю ей: что-то не так, белые розы должны пахнуть слаще, а здесь горчинка, ты перепутала ароматы; а она: это тебе мнится, из-за лавров.

Утром все равно на базар собирался за картошкой, и заглянул в цветочный ряд, поднес к носу десятка два роз разных сортов, но убедился, что прав был ночью. Выбрал на радостях три, любимые, "чайные". И поставил дома на окошке. Правда, мама, зайдя в мою комнату, сказала: "Странно. Цветы для дамы?". Я ответил: "Нет. Просто так!". "Хороши. Но здесь они не смотрятся. Пусть стоят у меня". "Пусть", - привыкнув не перечить с детства, согласился я.

А по поводу Инги идея была такая: в апреле предстояло отмечать ее день рождения. Так не подарить ли ей синтезатор ароматов - си-нар? Программу задать для ее любимой "Шанели". И уже вообразил, как входит она, а я поливаю все вокруг духами. "Что вы делаете, Антон? Шанелью - пол?!! Этой драгоценностью?!!!". А я протягиваю ей синар и говорю: "Инга, милая, теперь ты можешь даже половичок у входа в квартиру брызгать "Шанелью", а хочешь - "Сигнатюром", чем душа пожелает. Только вели, программу поменяю..."

Но заманчивые картины разгоряченного воображения - не более, чем выделка шкуры неубитого медведя. Зима была на исходе, и следовало поторапливаться.

С электроникой, как всегда, - в ажуре: и маг и волшебник. Но вот химией всерьез заниматься не приходилось. Она тянула за собой молекулярную физику. И без теория обоняния было не обойтись. Здесь я делал массу открытий. Для себя, конечно. Если б не связался с синаром, разве узнал бы, что нашатырь не имеет запаха? А действие его при вдыхании, когда, коли не совсем помер - очнешься, объясняется возбуждением тройничного нерва и реакторными влияниями. Однако двумя страницами дальше, в той же монографии, упоминался запах аммиака, а значит - "мальчик был"? Нет, на веру я ничего не принимал. И если находил нечто, останавливающее внимание, искал подтверждения в других источниках. Как все взаимосвязано в этом лучшем из миров! Оказывается вдыхание бергамотового масла улучшает зрение в сумерках. Вот, поди знай...

Инга, Иволга, Ингуля... Снег на бульваре посерел, съежился. Солнце высмотрело на противоположной крыше темное пятно - трубу, сосредоточилось, и возникли вокруг рыжие черепичные прогалины. Блямц! Девчонки вздрогнули от стука сосульки, свалившейся на жестяной подоконник. И я понял, что с синаром не успеть. Но что же делать? Бежать в магазин? Выдавливая из себя дурацкую улыбку, нагловатую и заискивающую, намекать хозяйке-продавщице, что за мной, мол, не заржавеет, вы только раскопайте, достаньте флакончик, да-да, французских. Но даже если... на такой подарок надо иметь право. Одно дело -смастерить что-то самому, пусть и потратив два месяца, произнести небрежно: "Вот, Инга, может, пригодится, это так, безделушка, от безделья, вечерами складывал...", или лучше с намеком: "Инга, я буду счастлив, если вам по душе придется плод моих бессонных ночей...". фу, как пошло! И все равно не успеваю. Привык не спешить. Никогда не чувствовал узды сроков. Потому что занимался, развлекаясь. Лишь для себя. Блямц! Еще одна сосулька слетела. Лера подняла голову от распечатки:

- Мне вчера принесли том Хлебникова. Если кто хочет, могу давать читать.

- А это кто? - шепотом поинтересовалась Лола, и покосилась на Ингу: не слышит ли?

Инга снисходительно посмотрела на нее, вздохнула, улыбнулась:

- Это уже не дефицит. Ах, если б Гумилева достать. "Романтические цветы".

И небрежным жестом откинула волосы с моей стороны. Капелька жемчуга сверкнула в розовой мочке.

Вот и еще возможность подарка. Найти Гумилева - вполне уместно, и с гарантированной радостью для именинницы.

Я не был настолько наивным, чтобы искать "Романтические цветы" даже в антикварном-букинистическом. Я отправился в библиотеку. Надеясь, что хоть в читальный зал мне дадут сборничек. Я даже представлял его - желтоватая ломкая бумага, витиеватый шрифт титула, черные розы в углах... Только бы он существовал в хранилище. Дальше без проблем. Библиотечный мастер, командующий "ксероксом" был мне знаком. Не раз приходилось забирать копии статей. Закажу переплет, аккуратный, серо-голубой, тисненый, но...

- Что вы, голубчик! - седенькая библиотекарша сочувственно улыбнулась, узнав о предмете моих поисков в ящиках каталога. - Это парижское издание, дай Бог памяти, восьмого года. И у библиофилов столичных вряд ли сыщется.

Вот так! Не судьба. Я повернулся, шагнул к выходу, но задумчивый старческий голос остановил меня:

- Гумилев... Ахматова... Вся юность... Кое-что хранится в моем девическом альбоме. Голубчик, вам нужны определенные стихи? Или весь сборник? Альбом я могу принести. Поможет ли? Но скоро обещают выпустить в "Библиотеке поэта". Тогда...

- Нет! Мне сейчас. Если можно, принесите, пожалуйста.

- Хорошо, юноша, зайдите завтра.

И следующим вечером я открыл тяжелый, одетый в бордовый шелк альбом с потертыми краями.

Фотографии поэтов, вырезанные из журналов, стихи, сначала с "ятями", потом без. Ура! Вот они, строки Гумилева с пометкой: "Из "Романтических цветов"". Я, не теряя времени, стал переписывать, но завороженный льющимся ритмом, тайной, сокрытою за словами, отложил ручку.

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф...

Жаль, что стихов набралось мало - всего одиннадцать. Я прошил их степлером, вложил в голубую пластиковую папочку и принес на работу.

Затягивая на шее ненавистный, но гармонирующий с костюмом галстук, я гадал, пригласит ли Инга нас, или меня, домой, или отмечать день рожденья придется, не сходя с рабочего места. Очень хотелось - домой. Карим недавно заходил в "кубик" за ключами от квартиры - дверь захлопнулась, ну и ко мне: "Как дела?". "Порядок". Не о чем больше говорить, невозможно ж вспоминать до бесконечности младые годы, а других тем не подворачивалось. "Если что нужно будет, заходи... да, старик, может, в среду заглянешь? У супруги юбилей, кое-кто явится из людей интересных". Значит, приглашение почти получено. Инга, Иволга, Ингуля... Мне позарез нужно было внеслужебное общение. Хоть поговорить. Даже только послушать, посидеть в уголке, глядя, как она, сбросив официальную вежливость, будет смеяться и, может, кокетничать, отпив из пенящегося фужера... А вдруг удастся потанцевать? Я задохнулся, представив полумрак, изгиб теплого тела, доверившегося моей ладони, пряди волос, коснувшиеся моей щеки, тонкий аромат и удивленное: "О, вы, оказывается, неплохо танцуете!".

Инга с утра задержалась - шеф попросил ее зайти в управление.

Лера налила воды в хрустальную вазочку с отбитым краешком, давно принесенную Аней из дома для таких случаев, поставила в нее три алые гвоздики, укрыв щербатинку под листьями, достала хрустящий целлофановый сверток, украшенный голубым бантиком, покачала его в ладони, будто прикидывая вес: "Лола, ты?.. Хоть два слова...". Но Лола, наш самый красноречивый поздравитель, уперлась: "А почему вечно я? Пусть Анечка". "Я не умею, чур, только не я, - замахала руками Анюта, - пусть вон Огарышев... Он-то теплые слова наскребет. И вид у Антона самый парадный". Препираться было глупо. "Ладно. А что тут у вас?", - я поправил голубой бантик. "Белье". "Слушайте, но удобно ли мне?". "Да какая разница?".

И тут вошла Инга. Я ждал, пока она скинет куртку, чувствуя, как влажнеют ладони - теперь и руку ей, даже в шутку, не пожмешь. Она увидела гвоздики, взметнула ресницами, сказала: "О, благодарю!", я разгладил галстук, поднялся:

- Инга, мы вот тут... хотели... то есть, хотим, поздравить вас с днем рождения. Будьте веселой, счастливой и такой же красивой, как сегодня, всегда, - я запнулся, предательские капельки пота поползли от виска по щеке. - Ой, еще чуть не забыл... Вы говорили про Гумилева, вот здесь, я принес, правда, мало, но лучше, чем ничего, - я положил на стол и свою папочку.

Инга заглянула в нее, и легкая тень скользнула по ее лицу. "О, благодарю!", - еще раз сказала она. Остальные внимательно, без улыбок смотрели на нас.

В обед Инга принесла "кулинарский" тортик, и мы молча пили чай. Я с трудом изыскал в памяти парочку нейтральных анекдотов. Последнее звяканье ложечки будто поставило галочку в списке проведенных мероприятий. Праздника почему-то не получалось. Положение не спас даже Валерий Леонтьев в полдневном радиоконцерте. Инга вышла, вернулась: "Я отпросилась у шефа. Так что до завтра. Еще раз спасибо". И все. И ни слова больше ни про какое приглашение. Я чувствовал себя ребенком, уронившим нечаянно на пол недоеденную конфету, она вот - на полу, а взрослые одергивают: "Нельзя теперь". Мне бы чуть-чуть самонадеянности, и я посчитал бы приглашение Карима действующим. Но нет, такому закомплексованному тюфяку требовалось подтверждение из уст именинницы.

Именно в тот вечер, возвращаясь с работы, влившись в усталую толпу, продираясь через уличные очереди, озабоченные лишь тем, чтобы товар не кончился под носом, бдящие, чтобы не пролез я нагло прямо к продавцу, именно тогда мне захотелось взобраться на крышу автобуса с воплем: "Присмотритесь ко мне, я добрый и талантливый...".

Придя домой, сразу выпил таблетки снотворного, чтобы хоть до утра ничего не видеть и не слышать.

Удивительно, как умела Инга, бросив две-три фразы, вознестись над окружающими, подтвердив чувство неполноценности, прорезающееся возле нее. И ведь нельзя ни слова сказанного поставить ей в упрек. Все было правильно.

Три года я провел в "кубике", удовлетворенный, почти удовлетворенный, работой. Как и все наши. Но вдруг Инга спросила:

- Считаю, пишу, а не пойму главного. Скажите, пожалуйста, для чего все это? Кому нужно?

Лера, как старшая по должности, принялась объяснять, пересказывать техзадание. Инга морщилась, говорила, что это-то она знает.

Не могу сказать, чтобы подобные вопросы никогда не тревожили мой ум. Да и девчонок, вероятно, тоже. Но им хватало семейных забот, а мне возни с электроникой, теперь же еще - с синаром. Нам нужна была тихая обитель, чтобы, самое главное, не дергали с плановыми показателями, сетевыми графиками, сроками, авралами. И наша служба была именно такой. Денежный, но неразумный заказчик десятый раз менял параметры задания, не умея или не желая произвести точные предварительные расчеты. На каждое его изменение мы готовили письмо с требованием продлить срок проектирования в связи... И начинали переделывать все на новый лад. Писали отчеты, по ним закрывались процентовки, полновесные премии ежеквартально наполняли кошельки. Происходил круговорот денег в природе. Между собой мы иной раз ворчали, но, если б кому чужому взбрело в голову упрекнуть, что зря, мол, деньги получаем, нашли бы что ответить, вполне аргументировано. И аттестация всегда проходила без сучка, без задоринки. Но Инга не была ни своей, ни чужой.

- Пусть, да. Мы - винтики, да еще со сбитой резьбой, проворачиваемся вхолостую, - начала заводиться Лepa. Инга молчала. - А ты что предлагаешь? Думаешь, мы шефу не говорили? Говорили. Не раз. Возмущались. А он: ищите другого заказчика! Только, кто этим будет заниматься, и где их берут, заказчиков? И еще говорит: не нравится - увольняйтесь. Свято место не бывает пусто.

Все именно так и есть. Уволюсь я - тут же мой стол займет другой, ничего не меняя в сути. А требовать, добиваться, отбиваться от нашего заказчика и искать нового я не могу. Во всем, что касается моей текущей Идеи, я - генератор, на работе - исполнитель, но нигде не - организатор. Не дано. Но и Инга права! А может, она займется выявлением истины и организацией рабочего процесса? Дудки! Инга больше не возвращалась к теме нашей нужности народному хозяйству. Но на нас упали еще капельки вины. За никчемность. А она, задав вопрос, оказалась выше и чище. Как? Как ей это удавалось?

Наша комната поскучнела. Прекратились последние обсуждения телепередач и микрособытий. Но политинформации проводились точно по графику.

Настал май. Солнце подсушило землю, дало силы, чтобы завязались плоды яблонь и абрикосов. Хотя веселости нам не прибавило. Хороший, наверное, человек - Инга. Вот только нежность моя куда-то испарилась. И не напевалось утрами: "Инга, Иволга, Ингуля...". Опять все возвратилось на круги своя. Единственным живым, полуживым, существом, которое нуждалось во мне и наоборот, оставался молочный грибок. Я перед сном прополаскивал его крупитчатое полупрозрачное тельце в проточной воде, опускал в банку со свежим молоком, чтобы не слишком теплое, и не холодное, а как раз в меру, и выпивал уже готовый кефир. Грибок абсолютно зависел от меня. Я был для него всемогущим. Симбиоз. Я старался, чтобы грибку жилось хорошо. Даже, если мне было совсем тошно. Синар я почти забросил...

Когда улыбающийся шеф зашел к нам с вопросом: "Кто поедет на сенокос? От вашей группы - двоих!", я понял - это то, что мне сейчас нужно! Я не вскочил с криком: "Пошлите меня!", потому что моя кандидатура сомнений не вызывала. Но кто еще? Инга? Лишь ее не привязывали к дому дети. И шеф предупреждал, принимая на работу...

- С Антоном все ясно, - шеф записал в блокнот: "Огарышев", - Инга Марисовна, а вы не хотите?

- Не хочу.

И не надо. Это три месяца назад я затрепетал бы от одной мысли: на сенокос! С н е ю!

- Я поеду, - вдруг вызвалась Аня.

- А твой Илюшка?

- К нам на лето бабушка приехала. Она с удовольствием...

- Как на хлопок, так не выгонишь... - погрозил ей пальцем шеф, но, удовлетворенный бесконфликтностью, внес в список Анину фамилию тоже.

И там, на сене, весна меня, наконец, достала.

Как вдохнул дурманящие запахи предгорного разнотравья, как опустил в обжигающе-льдистый ручей ладони, как увидел звезды, навешанные над головой новогодними фонариками... так и стал немного сумасшедшим. Жизненные соки отказались прислушиваться к голосу разума. В голове завертелся дурацкий настырный мотивчик: "И теперь я очень, очень сексуально озабочен, ни до песен мне уже, ни до стихов. И теперь я часто очень просыпаюсь среди ночи, и не сплю уже до первых петухов!".

Работая с мощностью в полную лошадиную силу, косил, сгребал, увязывал сено, таскал воду на кухню, к вечеру сваливался на раскладушку, как подкошенный, но не проходило часу - просыпался и... до первых петухов... ворочался в спальнике.

Аня мелькала где-то возле, здоровался с ней, умываясь у ручья, перекидывался, как с другими, ничего не значащими фразами. Стало жарко. В сарае, отведенном нам, спать было уже невмоготу, и все подряд, подхватив спальники, раскладушки, а то и просто парочку курпачей, переселялись на берег речушки. Ну и я тоже.

Я задремал, очнулся, уставился на голубоватую Вегу. И вдруг будто сила какая заставила меня протянуть руку в полумрак, не рассуждая. И чья-то теплая ладонь коснулась ее. Я знал чья, но в тот момент это было безразлично. На месте Анны могла оказаться любая из наших женщин.

Я взлетел, упал... задыхаясь от запаха сена, кипенья крови, Аниного: "Тише, тише...". Потом, растянувшись на берегу, ловил дрожащими губами дробящиеся в лунном свете брызги.

А утром сказал ей, как всем: "Привет", и отвернулся.

Анька смотрела издали огромными коровьими глазами, ждала. Ласки, тепла, участия. А я не мог выковырнуть их из себя. Да, она спасла меня на время от опостылевшей физиологии. Следовало хотя бы поблагодарить. А мне не хотелось. Хотелось забыть об унизительно-рабской зависимости от собственного тела. Как было уже не раз.

Аня все-таки не выдержала, подошла, оторвала от моего обшарпанного обшлага торчащую нитку, заглянула в лицо. Я старался не отвернуться.

- Почему ты не хочешь со мной разговаривать? Я виновата в чем-то? Но мы ведь оба свободны. Никто никому не изменяет. Ведь правда?

- Правда, - эхом откликнулся я. - Но Ань, давай не будем... выкинь из головы... и прости.

Почувствовал, как моя физиономия перекашивается в болезненной гримасе, и, резко отвернувшись, зашагал к речке. Я не верил, что меня можно полюбить, а минутного порыва, замешанного на жалости, мне не нужно.

Я отволок раскладушку обратно в сарай. Перемогся еще два денечка, а там за нами и из города прикатили.

Шел на работу и думал, как же теперь рядом с Анной находиться. Но выручил шеф:

- Огарышев, Антон, ты в отпуск с какого убываешь?

Вот сюрприз! Про отпуск я и забыл. А он сейчас очень кстати. Уеду куда-подальше. Там и неловкость моя по отношению к Анюте растворится во времени.

- Чем скорее, тем лучше.

- Пиши тогда заявление с понедельника.

Лера принесла в баночке с молоком мой грибок, доверенный ей на две недели, как человеку самому ответственному. А я попросил ее подержать грибок у себя еще с месячишко и начал размышлять, куда же отправиться в отпуск. Подошел к карте, раскинувшейся на стене, стал водить пальцем по выступу Крыма, извилинам Днепра, блеклой голубизне Белого моря... А может, в Карелию махнуть? Но вовремя опомнился - попробуй за три дня в пиковый сезон достать куда-нибудь билеты! Выматывающие очереди... Случалось попадать в эту душегубку, когда от тупости многочасового стояния готов уже отказаться от всех отпускных благ.

И решил я положиться на волю случая. Вошел в здание предварительных железнодорожных касс. Набрав побольше воздуха, вклинился в людское месиво, протискиваясь к окошку, где возвращали купленные ранее билеты, и стал ждать первого, посланного судьбой, согласный отправиться в любом направлении. Я заметил черноусого паренька в тюбетейке, продирающегося с расстроенной физиономией к "моей" кассе, и двинулся ему навстречу:

- Эй, братан, сдаешь билет что ли?

- Сдаю. А что?

- На какое число? Билет - один?

- На пятнадцатое. Один.

- Давай назад выбираться. Я его куплю у тебя,

С моей массой было легче прокладывать дорогу. Черноусый двигался следом, бубня:

- У меня же не в Крым... вам на море, наверное, надо? У меня - пустыня, Казахстан...

- А-а... все равно, лишь бы уехать.

Парень дернулся назад, видно подумав: "А не преступник ли это, скрывающийся от правосудия". Потом глянул внимательнее и улыбнулся:

- Отпуск пропадает... - Кажется, понял. - Хоп. Забирай. У нас тоже хорошо, я тоже отдыхать хотел, да в командировку срочно надо. - И совсем уже проникаясь доверием, добавил: - Слушай, сделай доброе дело... На, возьми обратно свою десятку. У меня мать живет прямо возле станции, купи ей чего-нибудь в подарок от меня. Клубнику, черешню, скажи, чтобы не обижалась. Я напишу ей. А? Выручи! Хоп майли?

- Хоп. Не волнуйся. Сделаю. Давай вот, пиши, - я протянул ему записную книжку, - адрес, имя...

Начало было положено.

А когда возвращался домой, меня осенила очередная идея. И я смахнул пыль с кожуха, укрывающего синар. возьму его с собой. Не забыть бы купить батарейки, чтобы не зависеть от электростанции. Не хотелось ни от кого зависеть - палатка, спальник, сухой паек, была бы лишь вода. И тогда там, не отвлекаясь, я разберусь с собой и с синаром. Идея была такая: а почему бы не попробовать использовать его для сгонки моего лишнего веса. Похудеть я пытался несколько раз. Впервые - влюбившись, в восьмом классе. Я не ел целые сутки, мучаясь по-страшному, но, увидев, как предмет моей страсти курит с пацанами в углу двора за полуразвалившимся сараем, облегченно вздохнул и съел сразу полбуханки хлеба. Что делать, если я не переношу чувства голода? Голова сразу отказывается соображать. И мысли постоянно скатываются к теме еды. Обжора - так оно и есть. А если хочется? Таблетки, отбивающие аппетит, пробовал. Не помогают. Вернее, бросил их, не дождавшись эффекта - от чувства тошноты и состояния, которое окрестил для себя "улетающим".

Еще немного, и синар будет синтезировать ароматы. Так, если снабдить пищу, которую нестерпимо, немедленно хочется слопать, мерзким индоловым запахом? Аппетит должен пропасть, хоть на время. А положив перед собой на тарелку планктон, водоросли, петрушку или прочую чепуховинку, от которой едва ли поправишься, жевать, вдыхая аромат шашлыка или ванильных пирожных... Успех не гарантирован, но попытка - не пытка, а время все равно девать некуда. Так что попробуем.

Я насушил сухарей из серого хлеба. Повезло - купил сухого молока. Если б лес, можно было бы пробавляться подножным кормом, грибами да ягодами, а в пустыне что, кроме верблюжьей колючки? Представил седоватый малосимпатичный кустик. А верблюды, небось, едят да нахваливают. Заглянул в справочник: " ...из семейства бобовых... кислоты... витамины... каротин... сахар..." Подходяще. И кто бы мог подумать?

Отбирая вещи, наткнулся на шарф-самовязку. Сразу вспомнил Сенкевича - всеобщего проводника по странам и континентам. Путешественники окружали палатку на барханах нитью из овечьей шерсти, запаха которой не переносят опасные насекомые - и здесь запах! Сунул шарф в рюкзак. Уложил в коробку реактивы для опытов. И единственное, чего не сыскалось из составленного ранее списка - бикарбоната натрия, да, элементарной питьевой соды. Сунулся к родителям: "Вы не видели? Может, есть дома?". "Нету. Если что чистить - возьми стиральную...". А в магазине - не знаешь, что станет дефицитом следующей недели - конечно ж, тоже нет.

Но в запасе оставалась пятница, и я спросил у девчонок. Аня с Лерой откликнулись сразу. Но к ним пришлось бы катить вечером через весь город. У Лолы соды не было. Инга, подумав, обещала захватить, возвращаясь из дома после обеда.

Я поблагодарил ее, приняв широкогорлый флакончик, заткнутый катышком исписанной бумаги. Прислушался к себе: нет, почти не колыхнулось ничего в душе. И былого благоговения не ощутил. Хороша? Да. И уважения достойна. Но слишком посторонняя. Вот перемешать бы ее с Анютой. Какие бы расчудесные женщины получились!

Пока Инга ходила домой, я сбегал на базар, купил фрукты, обещанные тому парнишке для матери. Заодно и в отдел захватил клубнички - отметить мои каникулы. И зря. Анька отказалась есть, сославшись на диатез - чушь! Все еще обижалась. Неужели опять извиняться и говорить, что вовсе я не от пренебрежения молчу? Инга сказала, что не ест ягоды, если они кипятком не ошпарены, Лола ответила: "Да это ж кощунство!". Опять повисло напряжение, и опять мне захотелось поскорее сбежать подальше. В общем, Лола с Калерией клубнику слопали. И пожелали прекрасного отдыха. Но никто не поинтересовался, как я собираюсь провести месяц, и где.

Полустанок был одним из захолустнейших. Под пылью, покрывающей станционное здание, можно было угадать темно-зеленым цвет стен и бурый - крыши. Рядом - случайная россыпь мазанок. Поодаль - недостроенная многоэтажка. Казалось, семечко большого города занесло сюда пустынным ветром, и проклюнулось оно серым индустриальным ростком.

Кроме голопузой мелюзги я никого не увидел, подозвал одного, сунул ему пряник в замурзанную ладошку: "Где живет тетя Турсуной?".

Он закивал, потащил меня к крайнему домишке. Я подхватил коробку с фруктами, рюкзак. С некоторой опаской оставил возле рельсов палатку со спальником - мальчишки уже подбирались к ним. А навстречу мне спешила вперевалочку пожилая женщина. Пацаненок залопотал по-своему, показывая на меня.

- Здравствуйте, Турсуной... апа, - добавил я уважительно на узбекский лад, забыв сложное отчество. - Вам от сына привет. Вот... - Я вручил ей клубнику, пересыпанную сахаром, черешню.

Она пригласила меня в дом. Внутри было гораздо прохладнее и просторнее, чем казалось снаружи. Кошма на полу, самодельный ковер на стене, неприхотливая мебель. Налила кружку сладковатого тягучего молока, разломила лепешку, высыпала на тарелку часть фруктов. И мы стали вести светскую беседу. Но это было делом не простым, потому что Турсуной-апа по-русски плохо понимала, а я в казахском ни бум-бум. Все про сына спрашивала. И никак не могла разобраться, зачем я приехал в их глушь, да еще не хочу жить в доме, а рвусь черт-те куда, в пустыню. Но потом, кажется, решила, что я - геолог или кто-то там еще из поисковой братии. "Мне лишь бы вода недалеко...". "Вода мало, - сказала она, задумавшись, потом улыбнулась, морщиня щеки, переговорила с пацаненком, так и трущимся возле нас. - Он знает. Он идет с тобой. Ты потом приходи - я молоко даваю..."

Я взял половину вещей, сказал: "Ну, айда, братан! Спасибо вам, Турсуной-апа. Я еще вернусь за остальным". И потопал за мальчишкой.

Он всю дорогу насвистывал или тянул резким высоким голосом монотонную песню - развлекал меня. А я старался запомнить путь. Сначала мимо кладбища - нарядные, словно сказочные, склепы, облицованные голубой плиткой, с красными буквами имен, видными издалека. Яркие пятна в однотонности пустыня. Потом тропинка, которую и отличить-то было мудрено от окружающей земли, провела нас мимо ворот. Весьма примечательных ворот, потому что они были открыты в никуда - два столба, створки, а на обозримом пространстве ни кола, ни двора, ни дороги, ведущей в ворота. "Зачем?" - спросил я пацана. "Был загон, забор увезли потом, ворота оставили - крепко стоят, на цементе".

Еще через километр показалось странное темное сооружение. "А это что?". Он пожал плечами: "Сначала не было, потом было". Неподалеку росло дерево. К нему мы и направились.

Наполовину засохший карагач и полупустой колодец. Но все-таки тень и вода. Даже скамеечка была вкопана в глинистую землю. "Хорошо?" - спросил мальчишка. "Отлично". "Я пойду назад?". "И я. Заберу остальное".

Пять минут передыху и - в обратный путь. А там Турсуной-апа еще примус всучила, задав резонный вопрос: "Как чай пить?", оставшийся без ответа. И в бидончик керосину налила.

В общем, когда я, наконец, притащился к будущему своему обиталищу, сил у меня хватило только, чтобы палатку поставить, отереть пот со лба, выпить кружку мутноватой и солоноватой воды, бросив в нее для подстраховки пылинку "марганцовки", и с удовлетворением залезть в спальник - кажется, удалось уже сбросить килограмма с два.

Утро было ясным, нарядным, розовым. Пока солнце с выпитой росой не отняло и яркие краски у пустыни, ветер доносил горьковато-медвяные ароматы, запах кизячного дымка. Лавочку под карагачом я превратил в стол - то рабочий, то обеденный. А садился на свернутый спальник. Оказалось - удобно. Завтракал, обустраивался, перебирал реактивы, заправлял батарейки в синар, а сам все поглядывал на металлическое нечто, торчащее посреди пустыни, заваленное на бок, неправильной формы, ржавчина на котором переходила в окалину, в цвета побежалости. Нечто могучее и жалкое. Если б я не имел представления о конструкции ракет и о том, во что превращаются носители, падая сквозь атмосферу, если б я был, например, филологом и дал волю фантазии, можно было бы придумать что-нибудь про небесные путешествия моего соседа. "Сначала не было, потом было!". Свалилось.

Через дыру с острыми краями я залез внутрь. С посеченного, в прорехах "потолка" свисали погнутые прутья. Но укрыться от непогоды здесь, в принципе, было возможно. Тем, кого буря застала в пути. У меня-то палатка, уютная, серебристая.

Металл втягивал в себя жар полуденного солнца. "И сауны не надо", - подумал я, выбираясь наружу, кровь стучала в висках. А не помешал бы сейчас счетчик Гейгера, глядишь, отозвался б. Я прибавил шагу, возвращаясь к палатке.

Так и зажил... Тетрадка, где за датой следовали результаты опытов и выводы, потихоньку заполнялась. Боясь, что ее не хватит, я умельчал почерк. Я увлеченно играл. А не игры ль для большинства исследователей - их научные занятия? К бензольному кольцу добавлял атомы йода, запах становился ярче, слаще. Менял местами гидроксильные группы...

Но мне откровенно мешали две вещи. Во-первых, сода, полученная из Ингиных рук. Вернее, не сода, а флакон. Каждый раз, открывая бумажную пробку, я испытывал неприятный толчок, приписывая его своей неудавшейся любви. Во-вторых, птица, сорока.

Мне виделся за ее пуговичным глазом характер вороватый и наглый. Она так и норовила выхватить у меня из-под руки сухарик, которых и без нее не хватало. А уж оставлять без присмотра припасы и инструменты было просто опасно. Птица на глазах увела у меня пинцет, взлетела с ним и, не удержав, уронила, он застрял в ветвях карагача, и я потратил полдня на его вызволение. А она кружила над головой, издавая довольные звуки: "Ча-ча-ча!". Ну зачем, скажите на милость, ей пинцет понадобился? Чтобы меня позлить? Она норовила урвать даже салат из верблюжьей колючки, которую и сама раздобыла бы прекрасно - сверху лучше видны редкие кустики. Но птице, из вредности, нужно было все мое!

Я по-хозяйски изучил окрестности, нашел несколько островков не успевшей засохнуть травы и колючки. Выбрал зелень, кажущуюся неопасной для пищеварения. Заведомо полезную, колючку, нарвал, порезал, отбил камешком и немного съел. Остался жив. И даже ничего не заболело. Тогда увеличил порцию. Салат был кисло-сладкий с пряной горчинкой. Не сказать, конечно, что ел я его с удовольствием, как и суп "из пакетика", как сухари... но ведь я не просто поглощал пишу, я проводил эксперименты, что становилось уже интереснее.

Раструб синара направлялся к носу и, левой рукой касаясь панели, а правой поднося ложку ко рту, я вдыхал ландышевый запах линалоола или тминный - карвона, а когда считал, что количество калорий, влившихся в мой организм, уже достаточно, делал сначала вдох чистого воздуха, собираясь с духом, как перед прыжком в воду, и потом вдох сероводорода, после которого на пищу смотреть не хотелось.

А вот чего хотелось постоянно - это выкупаться. Воды после опытов и питья хватало лишь на то, чтобы дважды в день смочить марлю, обтереть лицо и, уже подсыхающей тряпицей - шею и руки. Или, когда выдавалась обильная роса, - все тело. Посуду не мыл, лишь протирал как следует чистым желтым песком.

Дважды был праздник на моем бархане - от тетушки Турсуной мальчишки доставляли молоко, керосин и лепешки. Я совал им деньги, они отрицательно качали головами: "Не надо!", и убегали, оставляя меня в настроении неудобном. С детства не приученный получать подарки, не любил их, не умел толком поблагодарить, считал себя не заслужившим их, старался отдариться поскорее. И только после этого достигал привычной уравновешенности.

Все, принесенное пацанами, пахло керосином, и я отбивал вонь, снова включая синар.

Солнце раскочегаривалось с каждым витком, вытапливало из меня жирок, уменьшало с моей помощью и без того невеликие островки зелени. Днем я старался не высовываться за пятачок редкой карагачной тени. Птица дремала в ветвях или улетала в гнездо, топорщившееся сухими ветками, приберегая свои бесчинства для вечера. Солнце краснело, двигалось к горизонту, птица озиралась в поисках съедобного, я бдительно прятал все блестящие мелочи и быстро тающие припасы. Потом бежал размяться, нарвать травки. Проносясь мимо ничейной железяки, я привычно грохнул пару раз по ее ржавому боку. "Бом-бом!" - гулко разнеслось по пустыне, и птица, примостившаяся точеным флюгером на самом окалинном коньке, встрепенулась, гаркнула возмущенно. Я стукнул еще раз, и вдруг обратил внимание на свою тень. Или мне показалось? Повернулся снова так, чтобы тень на железяке стала четче. Скосил глаза, приближаясь к горячему металлу. Нос! Ну, точно, он стал острее. Я ощупывал его, щеки и подбородок, укрытые бородкой. Лицо потеряло былую упругость. Обвисло складками. Лучше это или хуже? Пока не знаю, но что-то менялось. Можно было поразмыслить: изменится ли вслед за этим и мой характер. Если приобрету пристойную внешность? Огарышев - дон Жуан! Обхохочешься. Но думал я об этом, ничуть не веселясь. Потому что знал - сущность мою уже не переломать, не перелопатить. Было грустно. Оттого, что не рассчитал собственных сил. Думал, месяц робинзонады - раз плюнуть. Ан-нет, тянуло к людям. И куда же делось хваленое мое умение никогда не скучать в собственном обществе? К кому тянуло? Кому я был нужен? Надо было транзистор захватить. Не предусмотрел.

И второе: даже при моем упорстве ничего не получалось с синаром, в чем признаваться было еще мучительнее. Первый сбой в моей конструкторской самодеятельности. В чем просчет?

С электроникой - нормально. И проверять нечего. Дело в подходе, в принципе.

Да, мне удалось получить какие-то элементарные запахи. Но это не было с и н т е з о м. Один запах был равносилен одной ноте, одной краске, которая или наскучивала, или, через минуты, после привыкания, не воспринималось вовсе. Кумарин, нравящийся мне больше других, издавал запах сена, но - ненастоящий, обманчивый, действующий лишь секунды, вызывая в воображении ночное томление и Аннино: "Тише, тише!", которое я тут же старался стереть из памяти. Но еще чуть, и понималось, что раструб синара выдувает воздух, пропитанный не сеном - кумарином. И на душе тотчас пустело. Одна нота, нищий монотонный запах. Обонянию не за что зацепиться - как взгляду на бесконечной голубизне ясного неба. Можно было переключиться на другой запах - с одинаковым результатом. Можно было, со временем, сложить две-три ноты, но зачем? Я поднес к лицу соцветие верблюжьей колючки. Медовый аромат ее был подвижен, менялись, всплескивались разные оттенки, богатство которых скупыми средствами языка не передать - слабо! Лишь наслаждайся сам, и дари другим. Свежие цветы... Чтобы подобрать запах "Шанели" понадобятся, наверное, годы. Создавать полуслучайные композиции? Но не тем ли занимаются парфюмеры? Худеть с помощью синара? Господи, да организуй себе недостаток еды, как я сейчас, и все дела! В общем, я загнал себя в тупик.

Думал, машинально вертя в пальцах Ингин флакон. Опять мне что-то мешало. Надо хоть от него избавиться. Я пересыпал соду в освободившуюся баночку. Заткнул, собираясь выкинуть подальше. Или оставить на память?

Вредная птица, камнем спикировала с карагача, выхватила прямо из-под носа обломок печенья, уселась на верхушку железяки и нагло стала дробить печенье на крошки. Вот на ком я вымещу свою несостоятельность. Я запустил Ингиным флаконом в шевелящийся черный силуэт на закатном фоне: "У-у, гадина!". Но, разжав руку, еще до звяка стекла, разбившегося об угол, где секунду назад сидела птица, я что-то понял. Какая-то цепочка замкнулась.

Я смотрел, как осколки сыплются на песок, как птица кружится над головой, и ждал. Мне нужна была затычка-катышек, бумажная пробка. А она застряла. Зацепилась за ржавый выступ. Через час или день ее сдуло бы ветерком. Но мне надо было немедленно. И я полез по скошенному краю железяки. Ноги скользили в поисках упора. Пришло в голову, что так же я уже карабкался когда-то. В три или в четыре года. По железной горке со сломанной лесенкой. Два шажка, и назад. Снова медленно вверх и мгновенно - на землю. Упрямо и безнадежно. Мама стояла рядом, болтая с подружкой, но я не звал ее на помощь. Лез, сопя, и, когда уже почти добрался до вожделенной площадки, чтобы посмотреть сверху на песочницу с малышами, мама сдернула меня с горки и сказала: "Хватит. Домой!".

А теперь я добрался. Я перекинул ногу через выступ, устраиваясь надежнее, и развернул катышок. Разгладил потертую страничку. Буквы поломались, выцвели, запылились, но слишком знакомо было написанное, чтобы я не смог его разобрать.

Перехватило дыхание. Я дернулся. Железо ширкнуло, избавляясь от моей тяжести. Я почти и не цеплялся за него. Треснуло, разрываясь, трико на коленке...

Песок был теплым, будто родным. Я равнодушно смотрел на длинные тени, размазанные по нему, на мерзкую птицу в краснеющем небе, на собственную кровь, которая медленно струилась из задетой острым выступом вены. Совершенно нелепая ассоциация - вспомнился Генрих Валуа, юный король Польши, разлученный с возлюбленной и пишущий ей послания - кровью. Кровь? Вот она. Сколько угодно. Кому только писать? Некому. И пусть. И не надо. И не хочу ничего.

Я закрыл глаза, согласившись на уход.

Птица захлопала крыльями, подала голос от палатки: "Ча-ча!", застучала клювом. По чему? По синару? Бог с ним, с синаром.

Было спокойно. Издалека тянуло тандырным дымком. Представилась Турсуной-апа, вытаскивающая пышущие жаром лепешки.

Стоп! Если я умру сейчас... здесь... Что будет дальше? Испуганные мальчишки прибегут к ней. Она не поверит, потом заплачет. Тягостная процедура поиска моих документов... Кто-то будет рыться в рюкзаке, сообщать родителям, перевозить тело... Или закопают здесь? Лучше б здесь. Но столько хлопот, выпадающих ни в чем не повинным людям! Нельзя. Если решусь, надо уходить подальше, укрываться с глаз в темном логове и там... А сейчас - далеко не уйти, сил не хватит. А может, я кривил душой? Не знаю.

Короче, я зажал вену и пополз к палатке, к сумке с йодом и пластырем. Следовало торопиться. Солнце почти скрылось.